– Дальше, мам, – Юрка историю эту наизусть знает, а всё равно переживает и торопит.
– А дальше пришёл другой солдат, говорит: «Герр офицер зовет!» Ну, зашла в дом, они и спрашивают: «Gdzie jest mężulek pani?[55]» А меня, словно понесло что-то, возьми да соври: «Не ведаю. Под Вестерплатте воевал»[56].
Юрка радостно хихикнул, глазёнки блеснули:
– Испугались?
– Скривились. Не нравилось им, когда напоминали, что поляки сопротивляться могут.
– Но мы же не поляки, мам!
– Ты-то у меня – скрозь советский, – гладит Марыся кудрявые волосёнки, – а я – полька.
– А бабушка белоруска, да? Чудно!
– Так бывает. Главное, мы одна семья. Ладно, слушай дальше. Второй-то, с забинтованной шеей, меня на кровать подтолкнул, присел напротив: «Мы во многих домах бываем. Всюду молчат. О чем ни спросишь – молчат. Что вы за люди такие?»
– А ты ему… – сынишка, гордо выпрямившись, отчеканил, – то свидетельство велькости народа! Бо калі слова – срэбра, маўчанне – золата[57].
– Так, – кивнула Марыся.
О том, как потянулся к ней немец своими лапищами, как, оттолкнув его, выбежала из дома Стефании, чуть не сбив сидящего на крыльце солдата, она маленькому сыну не рассказывает. Хотя до сих пор помнит, как понимающе усмехнулся солдат, увидев её горящее от гнева лицо, и повторил: «Тут им не Франци’я».
А немец-то искал её. Неизвестно, чем всё закончилось бы, не перепрячь мама дочку в доме дяди Михася.
– Мам, а партизаны? Партизаны же у нас были?
– Были, как не быть, – Марыся ласково треплет светлые волосёнки, целует упрямый затылок.
– Не треба, мама, я ужо взрослый, – хмурится мальчик. – Про партизан расскажи!
– Да что рассказывать. Ну, водокачку взорвали. Школу в деревне сожгли. Не любили их у нас…
– Они же немцев убивали, мама!
– А немцы потом нас из-за них, – рассердилась Марыся. – Всё, сынок, ложись-ка ты спать!
Сынишка, набегавшись за день, быстро заснул, а Марыся, пристроив керосиновую лампу возле швейной машинки, шила заказанное платье и воспоминала…
* * *
В покосившемся домишке рядом с костёлом холодно. Что только хозяин ни делал, но печь продолжала дымить и быстро прогорала. Хорошо, при польском часе успел залатать крышу, до остального обустройства руки не дошли. Самому ксёндзу и так бы сошло, да жаль племянницу, которую сестра попросила схоронить от немецких глаз. Впрочем, и от любых других недобрых глаз тоже. Вот и не разрешает отец Михаил днём Марысе со двора выходить: больно уж своенравна девчонка, не уследишь!
