– Ах, эта коварная любовь… – в голос произнесла Амелия с досадливой усмешкой.
Отчего-то перед глазами тотчас возник образ американца. Его проникновенный взгляд, будораживший сознание. Очаровательная улыбка, вызывающая приятный трепет в районе солнечного сплетения. Глубокий, низкий голос, который хотелось слушать и слушать. Их чаепитие оставило в душе леди приятные воспоминания. Если быть до конца откровенной, Амелия пару раз ловила себя на мысли, что не окажись она в столь щекотливом положении, останься по-прежнему беззаботной барышней, какой была до смерти матери, непременно бы влюбилась в этого мужчину без памяти.
Озадаченно нахмурившись, Говард покачала головой. Неужели Томас Рэнделл действительно столь сильно запал ей в душу? Смог вытащить на поверхность нечто чувственное, что всё это время томилось под тяжестью циничности и надменности?
– Хм, может быть… – задумчиво прошептала девушка и неосознанно коснулась собственных губ. – Но влюбиться в него было бы верхом глупости!
По мнению Амелии, той Амелии, что вынуждена была бороться за выживание ежечасно, доказывая миру свою независимость, чувства, которые нельзя утолить плотью, выходящие за рамки банальной симпатии и примитивной страсти, лишь мешали. Стоило посмотреть на Уитмора, Мэри и даже Фостера! В особенности последний. Джентльмен был готов рискнуть всем! Карьерой, положением в обществе, уважением коллег, лишь бы оставить право единоличного владения Говард за собой! Безусловно, им двигали и чувства. Но Амелия также считала, что в деле «за её честь» были замешаны эгоизм и собственнические мотивы. Сама же леди не имела права поддаваться слабости. Душевные терзания были совершенно некстати.
В назначенный день мисс Говард отправилась в Лондон. С самого утра её терзало небывалое волнение, и не только из-за того, что сегодня, возможно, решится её судьба. Амелия увлеклась сочинительством, будучи совсем юной девушкой. Сначала писала небольшие зарисовки и сонеты, затем рассказы. А свой первый роман закончила в двадцать лет, за полгода до того, как её мать покинула бренный мир. Спустя год леди его сожгла, понимая, что отныне времени на писательство не будет, а её прямые обязанности теперь – воспитывать Мэри, вытащить из долговой ямы отца, вернуть своей семье доброе имя. Позже, к двадцати пяти, Амелия вернулась к литературе, но лишь оттого, что отчаянно искала возможность заработать. Но, как и любой творец, она ревностно и очень критично относилась к плоду своих трудов. Оттого и не позволяла Фостеру показывать рукописи кому бы то ни было, считая, что они всё ещё нуждаются в доработке, пусть журналист и убеждал её в обратном. Должно быть, истинной причиной промедлений было вовсе не стремление добиться совершенства, а желание оставить при себе надежду, маленький шанс на то, что в случае особых трудностей именно книги спасут положение, однажды даруя ту самую независимость, о которой леди так грезила. И пока ледяное сердце Амелии согревала эта иллюзия, она могла вынести что угодно.
