«Я не справляюсь. Я думал, что я – лучше, – терзал себя дядя Яша. – Я не смог».
Дядя Яша снял трубку. Расправил в пальцах бумажку, полученную в справочной. Набрал номер.
Долго не отвечали.
Потом в трубке стукнуло, рявкнуло:
– Детприёмник!
И было в этом голосе, в самом слове, куцем, уродливом – сразу всё: серые казенные одеяла, серые миски, клацающие ложки, клацающие пасти, серая форма, серенькие слепые души. У дяди Яши приподнялись на голове волосы.
– Говорите! – стукнуло, как дубинкой.
Дядя Яша повесил трубку.
Он прислонился лбом к стене. За стеной была уже другая квартира и оттуда слышалось отдаленное: «Я са-а-а-а-ам… Не-е-е-ет… Я саа-а-а-ам…».
Дядя Яша закрыл глаза.
– Яша. Яша, – шепнуло из темноты. – Ты только это… Не пугайся.
Дядя Яша испуганно открыл глаза.
– Иван Валентинович, – позвал Шурка. Со стены над диваном глядели женщины с пушистыми волосами и мужчины в лакированных усиках – фотографии были приклеены веером. В середине его был засохший венок из голых веток, обвитых лентой. На изгибах можно было прочесть золотое «к …летию ….ской… деятель…». Венок когда-то был лавровый. Листки его Иван Валентинович оборвал во время блокады: с ними суп из клейстера получался вкуснее.
– Я вас? – крутанулся Иван Валентинович со своей обычной присказкой. Мол, слушаю. В одной руке конец полотенца. Другим концом Иван Валентинович держал кофейник. Что заваривал он на самом деле, неизвестно: обычные ленинградцы кофе давно уже не видели. Но привычка пить кофе у Ивана Валентиновича была сильнее обстоятельств.
– Присаживайся, будь любезен.
– Нет-нет, я на минутку. Поздно уже.
На столе лежали стопкой книги в мягких скромных обложках. Шурка машинально протянул руку. Приподнял. Городские виды, черным по белому, совершенно безлюдные. Лебедем скользнула фамилия: Остроумова. Шурка опустил обложку.
– Уф, редкие альбомы, – смущенно признался Иван Валентинович, как будто проиграл деньги в орлянку. – Шел купить хлеба. Не смог пройти мимо букиниста. Так что к кофе, извини, сегодня ничего. Кроме духовной пищи.
Наклонил кофейник, полилась коричневая струя. Она не пахла кофе. Иван Валентинович работал в оперетте. Всю блокаду. Ходил на работу, но его не убило снарядом. Он не умер в очереди за хлебом. За время блокады у него сама собой рассосалась опухоль за ухом, которая, предупреждал еще до войны врач-онколог Нестеров, убьет его в течение полугода. Сам Нестеров этому не удивился – умер в блокаду. «Судьба», – разводил руками Иван Валентинович.
