Шикие́мец — (от ШКМ — школы крестьянской молодежи) — студент, старший школьник, бедолага.
О́зырь — непочтительный дурак.
Изва́тка — дурная привычка.
Щапливый — недоразвитый малоежка.
Утя́пился — быстро пошел куда-то, куда не следует.
Раздепа́й — недотепа, растяпа мужского пола.
Тенято́ неко́шлое — путаник, то же самое, что и раздепай, только еще хуже.
По́мерзень — холодно, хуже не бывает.
Забожене́ть — запустить дело, обрасти грязью.
Мирика́нец — нахальный малый, плохой человек.
Расхлебя́стить — распахнуть шире некуда, открыть настежь и не по делу».
Самое замечательное — не коверканью эти слова, а интонация бабушкиного голоса: она внуков просто восхищала. Ее легко было копировать, что удавалось и внукам, и невестке, и сыну. Долго еще после отъезда гостьи они ловили себя на том, что пользуются ее словарем и говорят с ее интонацией. Все это так, но… отъезд ее вся семья воспринимала с облегчением. У внуков даже хватало ума высказаться вслух: как, мол, хорошо, что уехала! Леонид Васильевич хмурился, но в глубине души знал: да, с матерью как-то тесновато.
День нынешний произрастает из дня вчерашнего. Не будь слова «вчера», не было бы и слова «сегодня». Может быть, в нем-то все и дело, во вчерашнем дне, поэтому я прерву повествование ради кратких биографических сведений о матери. Сделать это надо именно сейчас, потому что потом будет поздно.
Она переехала в наш городок из дальней деревни, когда меня здесь еще не было. Не просто переехала, но и перевезла весь домашний скарб, что был ею там нажит. В те времена по Волге еще ходили пассажирские пароходы, на которых можно было перевезти не только деревянные корыта и бадьи, плетеные корзины, лохани, сундуки и кадушки, но и скотину. Шел этак по Волге пароходик — и на корме корова хрумкала сенцо…
— И вот Малинка моя на пароход взошла ничего, послушно, а как отчалили да поплыли, забеспокоилась, гляжу, взмыкивает. Я ей: Малинка, Малинка… Обняла за шею, глажу. Так вот, веришь ли, она стоит и плачет. Сказать не может, а душа-то у нее криком кричит! Поняла, что не видать ей больше родины своей, не видать. Слезы-то так и текут, так и текут… Мычит, да негромко, будто стонет. Всю дорогу этак-то! И я вместе с нею наревелась…
Я не раз выслушивал этот рассказ и сам становился коровой: помнил коровьей памятью тот выгон, опушку леса, край болота и будто знал, где именно, под каким кустом и у какого холмишка, можно пощипать свежей травки, и где полежать, отмахиваясь хвостом от мух…
