, но тотчас – точно, точно! – начнут заходить кругами хищников вокруг Марии
другие всякие разные серёженьки-сашеньки-петеньки; и не отбиться будет, потому что легионы их, жаждущих побед, удовольствий,
жизни.
Нервы Льва всё туже и туже натягиваются, стальными струнами дрожат и лязгают, вот-вот лопнут, предательски, если не издевательски дзинькнув, ударив по носу, а то и по глазам. Лев ежедневно, как сам говорил себе, шизоидно стал следить за Марией, не пропускал ни одной её прогулки с этим пёстропёрым воробьём, подслушивал их шепотки на лестничной площадке. Слушал со стиснутыми зубами, минутами костенея. Презирал себя до отвращения, ненавидел люто: дожил, докатился! Да что же делать?
Однажды услышал:
– Завтра, Машунька, вечером мои предки отчалят в гости. Приходи в семь! Свечи будут тебе, шампанское, цветы – классный прикид. Романтика! Знаю, знаю, вы, женщины, балдеете от всего такого. Ну, придёшь?
– Н-не знаю.
– Приходи!
– Не-е-е, – как проблеяла она.
– Придёшь! Я же тебя люблю. А ты меня любишь?
– Я?
– Ты, ты!
– Ну-у-у…
– Гну! Знаю: любишь! А потому – придёшь. В семь – договорились?
Она, кажется, мотнула головой.
– Yes: договорились! Вот и клёво…
Льва всего пекло, испепеляло, воздух мерещился раскалённым, вдыхал – обжигался. Но следом, когда вернулся в квартиру, душу стали забивать, стесняя тьмой и холодом, сумерки: казалось, из пещеры подуло. Ничего не видел, ничего не понимал – помрачилось и в нём, и вокруг, и во времени даже: и прошлое, и будущее, и настоящее – тьма, мрак, безобразность, на которую не стоит, не надо смотреть, чтобы не озвереть, не сойти с ума, не сотворить что-нибудь непоправимое и, главное, не потерять безвозвратно душу. Елена, вся румяно-распаренная, густо надушенная, улыбчивая, вышла из ванной комнаты, что-то говорила ему, жалась к груди, а он не видел ни её, ничего иного, не слышал, не чуял. А чуял только лишь, как великая тоска надвигалась, насовывалась на него широкой железобетонной плитой. И она может похоронить заживо его душу, если не предпринять что-нибудь незамедлительно, неотложно. Но – что? Что?
Пришла с лестницы Мария, и лишь взглянул на неё полсекундно – понял, осознал спасительно: не любит она воробья. Заглохшая, вялая, в глазах – ни цветинки, пушок – сер, дымен, будто обкуренная она, продымлённая, если не сказать, закоптелая. Можно подумать, что из весны ранней сразу в осень, позднюю-препозднюю осень, ступила с лестничной площадки, – завязает в грязи, силы теряет, мёрзнет, не надеется выжить, не то что остаться чистой, незамаранной.
