— Скажите мне, бабушка, — крикнул он, заткнув нос, — приходил кто-нибудь прошлой ночью к госпоже Мирга?
— Ну да, посещали ее, посещали, — старушка сверкнули глазами. — Один военный и один штатский.
— А генерал был среди них?
— А как же, был. Все были. Один военный и один штатский.
Однако Мок волей-неволей должен был полагаться на оспариваемую многими правдивость цыган. Он так сильно постучал в дверь, что шевельнулся висящий на них венок. В щели над защищающей цепочкой появилось лицо молодой женщины. При виде полицейского удостоверения Франциска помрачнела и сняла цепочку. Мок оказался в кухне. На печи стоял горшок с молоком и чайник. Пар оседал на сушащихся детских одежках, на маленькой куче аккуратно сложенных дров для розжига, на ведре, наполненном углем, и на стенах, покрытых зеленой масляной краской. Он снял шляпу и расстегнул пальто.
— Здесь будем говорить? — спросил он с раздражением.
Франциска открыла дверь в комнату, разделенную занавеской, представляющей закат над морем и корабли, качающиеся на волнах. Помещение, отделенное занавеской, было почти полностью занято комодом, трехдверным шкафом, столом и креслами. Одно из них занимал маленький мальчик и ел с аппетитом манную кашу. Если Курт Смолор хотел бы отрицать своего сына, он должен обменяться с кем-нибудь головой.
Малыш смотрел на Мока с ужасом. Полицейский сел и погладил его по рыжим, жестким волосам. Он знал, что нашел информатора. Услышав, как его мать двигает конфорками, тихо спросил:
— Скажи мне, Хельмут, папа был здесь вчера?
Франциска была осторожна. Она сняла с огня молоко, вошла в комнату и посмотрела на Мока с ненавистью. Мальчик был, по-видимому, достаточно сыт. Он ничего не ответил, спрыгнул со стула и выбежал за занавеску. Мок услышал характерный шум тела, упавшего на перину. Он улыбнулся, припоминая прыжки маленького Эберхарда с печи на кучу перьев, покрывающих кровать родителей в маленьком доме в Валбржихе.
Вдруг улыбка замерла у него на губах. Маленький Гельмут разразился плачем. Крик усиливался и вибрировал. Франциска зашла за занавеску и сказала что-то по-чешски сыну. Мальчик плакал дальше, но уже не кричал. Мать несколько раз повторила свои слова.
Мок год назад пребывал две недели в Праге, где проводил обучение для полицейских из Криминального Отдела тамошнего Полицайпрезидиума. Все полицейские говорили бегло по-немецки с австрийским акцентом. Таким образом Мок не узнал почти ни одного чешского глагола, кроме одного, который полицейские часто произносили с разными концовками. Это было слово «zabit» (убить). Сейчас именно оно в одной из своих форм — предшествовавшее отрицанию «не» — звенело из-за занавески, а сопровождало его международное слово, торопливое, «papa». Мок усилил свой филологический ум. «Папа» мог быть либо подлежащим до «убить», или дополнением. В первом случае фразу Франциски надлежало бы понимать как «папа не убивает», «папа не убивал» или «папа не убьет». Во втором — «не убивает папу», «не убил папу» или «не убьет папу». Мок устранил первую возможность, потому что было трудно представить, чтобы мать успокаивала ребенка таким своеобразным утверждением, что «папа не убьет», и принял вторую возможность. Франциска Мирга могла успокоить сына лишь заверением: «Не убьет папу».
