На нее надвинулось что-то темное, бесформенное, огромное, мелькнули расширенные белые глаза, узел на шарфе, ручка зонтика, — и рухнуло, прибило тяжестью, с силой прижало к неподвижной эскалаторной стенке, которая притянула, примагнитила, потащила за собой, подсекая ноги и отрывая руки от поручня. Мгновенной каруселью прокрутились перед глазами цепочка огней, потрескавшийся потолок, человеческое месиво, ребристый край ступеньки, темнота. Острая боль ощутилась только в первое мгновение, в щиколотке, будто перерубленной пополам, потом начались тупые удары и толчки со всех сторон, нескончаемые и недостоверные, как в гриппозном сне. У нее уже не было ни рук, ни ног, ни головы, ни глаз, она вся превратилась в ничтожный комочек, в детский мяч, скачущий по ступенькам вниз в лабиринте обезумевших ног, на пересечении сил человеческого сумасшествия и всемирного тяготения. Ее больше не существовало — вообще; осталась резиновая оболочка, упругая и нечувствительная к ударам. И еще одна-единственная, крохотная, как искорка, другая жизнь внутри.
Скатилась на холод и гладь, и опомнилась, и обрела разбитые в кровь руки, и, кажется, что-то еще, болезненное, полумертвое, отказывающее, но пока еще способное к каким-то минимальным, но необходимым движениям: отползти в сторону, из-под ног редеющей толпы, привалиться к стене, приоткрыть глаза, ощупать ладонями живот.
Внутри шевельнулось — слабо, вопросительно, пробно. Толкнуло сильнее, и этот внутренний толчок парадоксальным образом не доставил боли.
Моя маленькая. Со мной.
Что-то неразборчивое вещал гулкий женский голос отовсюду. Прибыл поезд, с визгом выпустив наружу новую порцию хаоса, агрессии, безумия. Загрохотали в резонансе ноги, зажужжали голоса, обрушился сверху невыносимый атмосферный пласт опасности и страха. Она подобралась, оперлась о стену, обхватила руками колени. Никто не обращал на нее внимания, не задерживал мимолетного взгляда. Люди шли мимо сплошной стеной, чуждые, непредсказуемые, бесконечно враждебные.
Хоть бы они сгинули. Все, до единого.
Совсем.
Навсегда.
(настоящее)
Она идет по дорожке парка. Одна. Сначала еще слышатся чьи-то одиночные чужие голоса, но потом и они пропадают, растворяются в единственно правильных, живых и спокойных звуках: шорохе ветвей, шелесте листьев, едва ощутимом дыхании моря. Заброшенность парка похожа на ветхость старинного дома, где сквозь пыль и паутину проступает ушедшая красота и благородство. Она идет по дорожке и фантазирует, будто это ее собственный парк, ее фамильное владение, усадьба. Куда она вернулась через много лет.
