Адреса этой девицы я не знал и потому в одиночестве прямиком пошел на ночлег в казарму. В пылу страсти и опьянения Коля вряд ли вспомнит о чемоданчике с деньгами, а утром протрезвеет и как миленький прибежит ко мне в казарму. Потому что я при нем был охранником чемоданчика и не мог забыть о своих обязанностях. От жилого городка до казармы путь неблизок. Дорога шла через сопку, с которой хорошо просматривались все подводные лодки, стоящие на причалах. Я отыскал глазами атомоход, который больше двух месяцев был для меня родным домом, и молча поблагодарил его за то, что он всех нас доставил к родным Кольским берегам здоровыми и невредимыми. В казарме наблюдалась такое же малолюдье, как и сегодняшним утром. В отличие от той казармы, где жил четыре месяца назад экипаж Кочетовского, койки здесь были одноярусные. Но насколько помню, никаких шкафов не было. У каждой койки стояла прикроватная тумбочка. В ней да в чемодане под койкой и хранились наши офицерские вещи. Я аккуратно поставил чемоданчик с деньгами под койку, поближе к изголовью и улегся спать. Утром ни свет ни заря меня разбудил встревоженный Коля Веселов и спросил, целы ли деньги. Я не стал с ним шутить и тут же передал ему чемоданчик с деньгами. Я предупредил Колю, что чемоданчик не открывал, но все-таки предложил Веселову лично убедиться, что все средства в наличии. Он открыл чемодан, молчаливо перебрал упакованные пачки денег, видимо, в уме пересчитывая их количество, и тут же закрыл чемодан, заявив, что все в порядке. Поблагодарив за заботу, он заявил, что сегодня же отправляется в Северодвинск. Я вернул ему взятые в долг деньги, оставив себе тридцать рублей на случай, если сегодня или завтра не получу трехмесячную получку. И, прощаясь с Веселовым, попросил его передать офицерам нашего экипажа от меня привет и поздравления с днем ВМФ. Проводив Веселова, я снова улегся в койку, но это было утро понедельника и расслабляться было нельзя. До обеда по понедельникам проводились политзанятия, и весь личный состав должен был участвовать в этой процедуре, если не был на вахте, в госпитале или в отпуске. Отпускного билета и командировочного предписания у меня не было, поэтому валяться в койке было нельзя. Любой проверяющий политработник тут же уличил бы меня как прогульщика и доложил по команде. А за такое уклонение от политзанятий меня могли наказать даже более сурово, чем за ночь, проведенную в камере гарнизонной гауптвахты. Я снова мог попасть на принудительный прием к ЧВСу Сидоренко. Как я понял из послепоходового общения с этим высшим политиком нашего гарнизона, он не просто «коптил» чистое северное небо отходами своей жизнедеятельности, но по возможности «коптил» и калечил души окружающих его людей. Попасть в его лапы второй раз подряд было все равно, что поставить крест на своей карьере. Я встал, оделся и пошел на завтрак, по дороге раздумывая, как мне получше спрятаться от политических занятий. В экипаже Задорина уже никого не волновала моя политическая подкованность, и если бы я пришел на политзанятия, меня посчитали бы ненормальным.
