Экипаж Задорина и мое спасение
Я с радостью и благодарностью принял предложение моего командира, но не в качестве спасения репутации и личности от наказания за совершенный проступок. А по внутреннему желанию как можно скорее проверить свои силы и способности и свою специальную подготовку в условиях длительного подводного плавания. Вечером того же дня с приказом о прикомандировании я прибыл на корабль и доложил о себе командиру экипажа Задорину. Он хорошо принял меня и на следующий день я приступил к прямому исполнению обязанностей командира электронно-вычислительной группы в экипаже Задорина, который готовился к двухнедельному контрольному выходу для проверки оружия и технических средств и отработки экипажа перед непосредственным выходом на боевую службу. Как проходило это плавание, я расскажу чуть позже, но замечу, что благодаря моему командиру Кочетовскому я не только не получил никакого наказания за ночь, проведенную в камере гауптвахты, но после боевой службы стал самым опытным и уважаемым специалистом в своем родном экипаже. Второй случай, когда командир экипажа Кочетовский Иван Иванович спас меня от серьезных последствий, произошел уже в Северодвинске. Там я вместе со своим экипажем принимал подводную лодку «К-423» (которая шла под условным шифром «заказ 440») от промышленности. В это время я был командиром ЭВГ № 1, и в моем подчинении были офицер Гена Костин, мой одноклассник по училищу и техник ЭВГ мичман Валера Первунинский, родом из Северодвинска. Гена был замечательным и общительным человеком, но совершенно «тупым» специалистом. Он был сыном капитана 1-го ранга, поступил в училище на год раньше меня, но на четвертом курсе его отчислили за три двойки, полученные на экзаменационной сессии. Мать и отец предприняли неимоверные усилия, и Гену Костина после года службы рядовым матросом снова восстановили курсантом четвертого курса, и так он стал моим одноклассником. Совершенно понятно, что если бы он не был сыном капитана 1-го ранга, то никогда бы не закончил ВВМУРЭ им. А.С. Попова и не стал бы инженер-лейтенантом. Но вообще-то как специалист и инженер по радиоэлектронике он был полным балластом. Пришлось мне взять над ним шефство, и он с трудом получил диплом инженера по автоматике, телемеханике и вычислительной технике. Но понять, как работает ЭВМ, а тем более отремонтировать, если в БИУС «МВУ-100» что-нибудь сломается, Гене Костину было не по силам. Единственно, что он мог, это сидеть на вахтах и следить за температурой холодильной машины и показаниями приборов. Мог нагреть и подержать паяльник, когда надо было ремонтировать технику. Моя золотая медаль уравновешивалась технической тупостью Гены Костина, и вместе мы составляли вполне боеспособную группу, способную решать любые боевые и технические задачи. Костин, как и все офицеры нашего экипажа, в свободное время посещал северодвинский знаменитый ресторан «Белые ночи», который мы сокращенно называли «РБН». Или менее знаменитый ресторан «У Эйдельмана». Но пил в меру и патрулям не попадался. С воспитанием Валеры Первунинского обстановка была похуже. Он был женат на местной девушке и жил на ее квартире в Северодвинске. Целый месяц Первунинский служил вполне нормально, но как только получал зарплату, то впадал в «загул» и дня три на корабле не появлялся. Так как я был старший в группе ЭВГ, то меня и ругал начальник РТС, старший инженер-лейтенант Шадрин Валерий Степанович за слабую воспитательную работу. А я вместо отдыха ходил ночами по Северодвинску и отлавливал пьяного Первунинского. Ни с чем подобным в автономном плавании с экипажем Задорина мне сталкиваться не приходилось. Там техник ЭВГ вел себя весьма корректно и слушался меня с полуслова. Первунинскому выписывали записку об арестах и содержании на гауптвахте, но в Северодвинске «губа» была небольшая по количеству камер и посадочных мест. Чтобы оформить на «губу», надо было принести в комендатуру как минимум три литра спирта. А корабль числился за промышленностью и экипаж спирт не получал. Два раза я водил Первунинского с запиской об аресте в комендатуру, но его в качестве арестованного так и не приняли. После третьей получки Первунинский снова с утра не появился на корабле, и меня отправили на его поиски. Я уже решил, что если его невозможно посадить на гауптвахту, то применю незаконные силовые методы воспитания, так как любые слова отскакивали от него как горох от стенки. К обеду, отловив Первунинского в сильном опьянении, я привел его на корабль, заблокировал дверной люк, чтобы никто не помешал, и сильно врезал ему кулаком в челюсть так, что он отскочил к переборке и упал на палубу. Когда Первунинский очнулся, я его предупредил, что после каждой его самовольной отлучки по причине пьянства я буду повторять эту воспитательную процедуру, пока он не поумнеет и не остепенится. Конечно, я угрожал ему и увольнением со службы, но только кто бы нам дал другого мичмана, который хоть как-то разбирался в вычислительной технике? Первунинский худо-бедно окончил Северодвинскую школу старшин-техников по данной специальности, а специалисты в этой области были в большом дефиците и не стояли в очереди, чтобы мы их приняли на службу. Такова была обстановка, и лучше всего эту обстановку понимал сам мичман Первунинский. Протрезвев, он не пошел к начальнику РТС, а пошел прямо к командиру экипажа с письменной жалобой о моем рукоприкладстве. Через некоторое время я был вызван «на ковер» к командиру экипажа. Хотя особых следов и синяков на лице мичмана Первунинского не было, но я не стал отпираться, а сразу же признал, что ударил его по лицу для воспитания, так как другие воспитательные меры оказались неэффективными. Командир на это заметил, что если Первунинский окажется настойчивым и злопамятным, то это рукоприкладство обойдется мне крупными неприятностями и серьезным наказанием. Я понимал меру собственной ответственности и твердо обещал командиру, что впредь буду ограничиваться только уставными мерами наказания и словесным внушением. Этот разговор не был вынесен на партийное или офицерское собрание и остался между нами. И на этот раз командир не наказал меня в дисциплинарном порядке, а ограничился внушением. Перед Первунинским я не извинился, да командир и не просил меня об этом. Впрочем, никакого зла я на него не имел. Больше рукоприкладством я никогда не занимался, а Первунинский прослужил в нашем экипаже еще лет пять. Дисциплинированностью он не отличался, но исправно нес дежурства и вахты. После этого случая он исполнял только мои указания и полностью игнорировал указания командира ЭВГ № 2 Гены Костина. Мои внушения, что капитан-лейтенант Костин для него является непосредственным командиром, он воспринимал и соглашался с ними, а на деле любое приказание Костина игнорировал и ждал, когда это приказание будет подтверждено и с моей стороны. Костин скоро привык к такому порядку и прежде, чем давать Первунинскому какое-нибудь нестандартное поручение, выходящее за рамки несения вахт или исполнения обязанностей по специальности, обращался ко мне. Вот с таким компромиссом и служил мичман Первунинский в нашем экипаже.
