Мы выехали рано. Я сидела сзади, боком, ноги деть было некуда, Роза капризничала. Муж матери Пьера еще рыгал. Мы постоянно останавливались на перекуры. Нас ни разу не задержали, хотя несколько раз мы проезжали через полицейские посты. Полицейские только заглядывали в машину. Мать Пьера им махала, ее муж улыбался. Я спала в неудобной позе, когда вышла из машины в Шартре, чуть не упала — затекла нога, голова не поворачивалась. Оказалось, даже пропускной пункт немцев мы проехали без приключений.
Я поцеловала спящую Розу, взяла свой чемодан. Ни мать Пьера, ни ее муж даже не вышли мне помочь. Уехали, не попрощавшись…
…Мой племянник выглядел в нашу последнюю встречу спокойным, я бы сказала — умиротворенным. Его сын должен провести в тюрьме почти двадцать лет, его кузен, этот самый Вальтер, сын Ганси, должен был вот-вот умереть из-за целого букета тяжелых болезней, которые все проявились разом, лишили этого выродка всех тех удовольствий, в которых он купался столько лет. Мой племянник был, судя по его рассказу, совершенно одинок, его близкого и единственного друга, того, что, возможно, обрюхатил его жену, застрелили — он рассказал об этом, надо признаться, не в самый подходящий момент, к нам присоединилась жена Игнацы со своей сестричкой-ханжой, и та все время, пока Андре описывал на своем ужасном английском всю эту историю, так округляла гляделки, что я боялась, как бы они не выскочили на тарелку с десертом, — так вот, будучи полным банкротом, он обо всем говорил весело.
От него просто шла волна радости. Многое было непонятно, он вставлял русские слова, щелкал пальцами, подыскивая английское слово, не находил, чертыхался, несколько раз матерился, думая, что этого не поймет никто, а уж жена Игнацы русскую матерщину, благодаря мужу, знала, да и я кое-что помнила, но чувствовалось, что ему все с ним происходящее нравится, он как бы смотрит на себя со стороны. В школе, в Польше, Игнацы изучал русский язык, говорил плохо, но они с Андре друг друга понимали, понимали лучше, чем я — своего племянника.
Они болтали увлеченно, вспоминали первый приезд Андре в Париж, ужин в ресторане с американскими партнерами Игнацы, Игнацы сказал, что бывшая с ними тогда американка похоронила мужа и теперь одинока, что стремится удовлетворить все свои желания, что тем не менее очень несчастна, на что Андре глубокомысленно заметил, что смысл не в том, чтобы удовлетворять желания, а в том, чтобы их иметь. В нем виделась особая, редко встречающаяся страсть к неудачам и страданиям, есть такие люди, которым кажется, что страдания и неудачи возвышают, им хочется быть выше, значимее, чем они есть на самом деле, он с этим чувством говорил о болезнях сына Ганси, о том, как тот мучается из-за того, что годящаяся ему во внучки жена ушла, родила ребенка, отвергает какую-либо помощь, не сообщает, где она с ребенком находится и у кого, и уж тем более не дает Вальтеру своего ребенка — он не знал даже, какого ребенок пола, — она не слала фото, о чем Вальтер просил; и с таким же чувством Андре с жадностью слушал рассказ Игнацы о послевоенной Польше, о том, как уничтожали Варшавское гетто, — Игнацы помнил очень многое из того, что ему описывала приемная мать. Потом, после десерта, мы все впятером прошлись, Андре вспомнил, что его мать, вернувшись из Парижа, говорила «леже витрин», и это почему-то вызвало у свояченицы Игнацы приступ смеха. Она хохотала как заведенная.
