.
В интервью с Сапгиром, опубликованном в «Огоньке» в 1990 году и потому носившем характер «прорыва» через атмосферу, Сапгир сказал: «Наше искусство было неприемлемо по своей сути. <…> Мы были потенциальными возмутителями спокойствия»[240]. Через три года, беседуя с Сапгиром, Игорь Семицветов задал ему следующий вопрос: «Но объективно, даже в качестве андеграунда, вы принадлежали к шестидесятникам?» По-видимому задетый вопросом, Сапгир ответил в не характерной для его интервью, резкой манере: «Говорят: „вы — шестидесятники…“ Не мы шестидесятники! Евтушенко и иже с ним, они были хороши на своем месте. Они были шестидесятники, у них были иллюзии, они их преодолевали. Они принимали близко к сердцу государство, и оно их принимало близко к сердцу <…> У нас не было ничего похожего. Государство нас в гробу видало! Оскар Рабин, я, Эрнст Неизвестный — таких шестидесятников государство с удовольствием в Сибирь бы упрятало. Лично я знал из неоднократных бесед в КГБ, что, если пойду по пути Бродского или Кублановского, я буду вышвырнут! <…> Да, мы были людьми, которые родились в это время в этом государстве. Но были по-настоящему свободными, неангажированными людьми. <…> Да, мы были поколением шестидесятников. Андеграундом. Потом пришло наше время. Время пришло поздно. Но сейчас удержится тот, за кем не стоит ни поколение, ни „свои люди и, ни тусовка — только талант“»[241]. Еще через пять лет, в 1998 году, в интервью «Литературной газете» Сапгир дал следующее определение: «<…> мы были богемой и никогда не были диссидентами. Власти всегда нужны последователи и враги. Мы не хотели быть ни теми, ни другими. Мы жили в своей особой среде, занимались искусством, у нас были любовные и дружеские отношения. И до поры до времени это было возможно, уже позднее власть вступила в жесткие отношения с художниками»[242]. А в беседе с Татьяной Бек, записанной в 1998 году и опубликованной в 1999-м, Сапгир несколько иначе — энергичнее и с большим упором на социо-экономические аспекты жизни — расставил ударения: «Мы просто были художники, поэты, и мы считали себя таковыми. И просто нас не печатали, считали, что это не годится, что это Запад, что это не соцреализм. У нас с властью были не расхождения того плана, что мы хотели жить одной жизнью, а нам предлагали другую. Об этом и речи не было. Кто был благополучнее — жил благополучнее [и здесь нельзя не заметить автоотсылку]. <…> У кого как складывалось. <…> Главное было другое. <…> Потому что все мы, люди моего круга, были изнутри свободны. И эта свобода выращивалась и утверждалась в противовес нажиму. Но когда и нажим, и противовес исчезли (сейчас) — все всплыло: и самое хорошее, и дерьмо»
