Коктейль оказался – ну, скажем так, странный. Только и счастья, что черт. Пить его не особо хотелось. Но и бросать неспортивно. Поэтому довольно долго с ним просидел. Один раз вышел на улицу покурить, на пороге прислушался к своим ощущениям – вроде бы ничего особенного. То есть вообще ничего.
Курил, стоя прямо под фонарями, сам желтый от их ярко-желтого света, просто себе назло – чтобы в следующий раз неповадно было бояться обычных декоративных фонариков. Хватит уже, на всю жизнь вперед набоялся, по самое не могу.
Когда заходил обратно, переступая порог, тоже ничего не почувствовал. И решил, что вопрос можно закрыть. Расследование то ли зашло в тупик, то ли, наоборот, благополучно из него вышло. Нет в этом баре ничего необычного. Отрицательный результат – тоже результат.
Можно было одеваться и уходить окончательно, но сперва все-таки следовало допить этого чертова черта. Как-то глупо половину стакана оставлять. На этом месте друзья бы привычно заржали – вот же экономный немец! Но экономным он отродясь не был. Просто не любил выливать и выбрасывать. «В мире и так слишком много всего пропадает напрасно, так пусть хотя бы не при моем участии. Не из-за меня», – думал он, в очередной раз оглядывая публику, уже заметно поредевшую. Скучные люди, сидят, выпивают, болтают о ерунде, нет чтобы мистически затрепетать и исчезнуть, как положено сновидению. Ну или ладно, если исчезать, не допив, неохота, хотя бы взлететь к потолку.
Только потому, что беззастенчиво разглядывал публику, заметил художника. Человека, который сидел в дальнем углу у окна и так самозабвенно, с формально сдержанной, но по сути неистовой страстью долбал по картонке толстым маркером, что даже смотреть немного неловко, как на слишком пылких влюбленных в общественном транспорте, но не смотреть уже невозможно, глаз от такого зрелища не отведешь. Плюнул на деликатность, встал, подошел поближе; впрочем, художник его не заметил, как, похоже, вообще ничего сейчас не замечал.
Чтобы разглядеть рисунки как следует, пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над столом, а он не хотел помешать. Но и так было ясно, что художник незаурядный. Очень сильный, с точной и нежной рукой. И вот этот эффект удивительный, который, наверное, только лучшие из абстрактных экспрессионистов умеют – когда из невнятного хаоса вдруг проступают узнаваемые черты реальности, не внешней, конечно, а внутренней, и почему-то лично твоей. Твоего персонального опыта – невыразимого и невнятного, но гораздо более достоверного, чем все остальное. Того единственного, что можно, умирая, забрать отсюда с собой.
