— Я попозже.
— Чего? — отец сдернул его с подоконника. — Ты еще поговори у меня! — Он сунул в руки Бурдюкову какую-то тряпку. — Твоя куртка.
— Куртка?
— Пошли.
Отец подтолкнул его в спину. Бурдюков вслепую сделал несколько шагов и, вскрикнув, напоролся бедром на что-то острое, вроде бы на угол стола, а потом носком ботинка больно ударился о ножку стула.
— Глаза разуй!
— Мне плохо.
— Пройдет!
Отец пропихнул его в коридор, где Бурдюков в толчее кое-как напялил куртку. Кто-то по-дружески нахлобучил ему шапку на голову.
— Холодно сегодня.
— Спасибо.
Во множественном топоте, держась за перила, Бурдюков спустился по лестнице вниз. Ветер на крыльце ударил ему в лицо, ветер был сырой и хлесткий, он пах мокрой шерстью и гнилью. Бурдюков коротко перебрал ногами и, толкаемый справа и слева, влился в общую массу идущих.
Семенить с закрытыми глазами было жутко. Слышалось шарканье ног и затрудненное дыхание, хрипы, надсадный свист. Бурдюков будто участвовал в марафоне, и они всей группой шли последние километры. Под веками пульсировали фиолетовые пятна, которые то распухали, делая темноту не совсем темнотой, то уменьшались до размеров спичечной головки. В боку кололо.
— Сущий кошмар, — услышал он вдруг, — мне не хватает хлеба. Мне не хватает обычного хлеба. Ржаного. Его можно сосать, особенно если корочка. Ощущать шероховатость языком. Мне не хватает хлеба, кто бы мог подумать?
Голос умолк.
Хлюп! Бурдюков попал ногой в лужу и обнаружил, что у него протекает обувь. Ступня противно захолодела.
А в ботинках ли я? — спросил себя он, и тут же ему стало казаться, что он идет чуть ли не босиком.
— А еще не хватает музыки, — раздался тот же голос. — Этюдов Шопена. У него прелестные этюды. Откуда я помню? Иногда они начинают звучать в моей голове. Особенно четырнадцатый.
Бурдюков переборол желание открыть глаза и обернуться. Пусть! Пусть! Возможно, это просто сумасшедший. Если бы человек видел весь тот ужас, что видел Бурдюков, разве он остался бы нормальным? Разве бы ему дали такое говорить? Нет, он отправился бы на профилактику!
Хлеб…
Кажется, хлеб он ел позавчера. Если это был хлеб. Визуально, во всяком случае, он выглядел хлебом. И на вкус… Бурдюков провел языком по деснам, заползая кончиком его к зубам мудрости. Остатки омлета были тверды и хрустели.
— Я живу в интересное время, — снова сказал тот же человек, явно бредущий рядом. — Я вижу страшный мир, я живу в нем, но страшен он не тем, что убог и мерзок, страшен он тем, что люди видят его вовсе не тем, чем он является. Приходится смотреть и не отворачиваться, чтобы сойти за своего. А я уже стар, у меня гастрит, я совершенно не приспособлен к такой жизни. Возможно, стоит бежать…
