– Мисс Вудраф!
– Умоляю. Я еще не сумасшедшая. Но стану ей, если вы мне не поможете.
– Держите себя в руках. Если нас увидят…
– Вы моя последняя соломинка. Вы не жестокий, я знаю, вы не жестокий.
Боязливо озираясь, он подошел, помог ей встать и повел под плющевую завесу, чувствуя, как в локоть вцепилась ее рука. И вот она уже стоит, закрыв ладонями лицо, а он, испытав сердечный порыв, который обычно передается сразу в мозг, отчаянно борется с желанием к ней прикоснуться.
– Я не хочу показаться безразличным к вашим бедам. Но вы должны меня понять… у меня нет выбора.
Она заговорила быстро, тихим голосом:
– Встретьтесь со мной еще один раз – это все, о чем я прошу. Я буду сюда приходить каждый день. Здесь нас никто не увидит. – Он попытался вставить слово, но не тут-то было. – Вы добрый, вы понимаете меня, как никто в Лайме. Позвольте мне закончить. Два дня назад у меня чуть не случился приступ безумия. Я поняла, что должна увидеть вас, поговорить с вами. Я знаю, где вы остановились. Я бы пришла туда, если бы… если бы меня уже в дверях, к счастью, не удержали остатки разума.
– Это непростительно. Если я правильно понимаю, вы угрожаете мне скандалом.
Она решительно помотала головой.
– Не думайте обо мне так плохо, уж лучше смерть. Просто… не знаю, как сказать… эти кошмарные мысли доводят меня до отчаяния. Я прихожу в ужас от самой себя. Не знаю, к кому обратиться, что предпринять… рядом нет никого, кто бы мог… пожалуйста… неужели вы не понимаете?
Чарльз думал сейчас только об одном: бежать от этого кошмара, от этих безжалостно правдивых, немигающих глаз.
– Я должен идти. Меня ждут на Брод-стрит.
– Но вы еще придете?
– Я не могу…
– Я прихожу сюда в понедельник, среду и пятницу, когда у меня нет других обязанностей.
– Вы предлагаете мне… я буду настаивать на том, что миссис Трантер…
– Я не могу ей открыть всю правду.
– Тогда она тем более не для слуха постороннего человека, да еще другого пола.
– Посторонний человек… другого пола… часто оказывается наименее предвзятым судьей.
– Я, безусловно, надеюсь оценить ваше поведение со всей благосклонностью. Однако, повторюсь, меня удивляет, что вы обращаетесь…
Она не спускала с него глаз, и он так и не закончил фразы. Чарльз, как вы уже могли заметить, не отличался ограниченным словарным запасом. Утром с Сэмом – один, с Эрнестиной за веселым обедом – другой, а сейчас в роли защитника светских приличий… можно сказать, три разных человека, а впереди еще откроются новые грани. Биологически это можно объяснить дарвиновским термином «защитная окраска» – выживание за счет способности к мимикрии в окружающей среде… само собой, с поправкой на возраст и социальное происхождение. А еще этот внезапный переход к формальностям можно объяснить социологически. Когда так долго катаешься по тонкому льду – тотальное экономическое давление, сексуальные запреты, накат механистической науки, – способность закрывать глаза на собственную абсурдную ригидность становится неотъемлемым качеством. Мало кто из викторианцев ставил под сомнение достоинства этой защитной окраски, но в глазах Сары что-то такое сквозило. Ее прямой взгляд мог показаться робким, но в нем читалось нечто очень современное: «Давай, Чарльз, колись». Что сразу выбивало из колеи. Эрнестина и ей подобные вели себя так, словно они из стекла: сама хрупкость, даже когда швыряли на пол книжки стихов. Они тебя поощряли надевать маску, сохранять дистанцию; а эта девушка, при всей видимости смирения, подобное отвергала. Теперь уже он опустил глаза.
