Говорить с ним — бессмысленно, — окончательно понимаю собственный приговор. Он и не собирается слушать.
Что же я наделала, Господи!
Теперь он не простит, — и кто еще знает, что со мной сделает!
Он зол, — и теперь по-настоящему!
И вовсе не факт, что его крокодилы — это самое страшное, что меня ожидает после этого!
Лучше бы он просто поимел меня и вышел.
Но…
Я могу подчинить тело, заставив его не шарахаться и просто лежать или даже двигаться под ним.
Могу заставить себя молчать и даже мимикой не выдать ни страха, ни отвращения.
Могу.
Но то, что в глазах, то, что переполняет меня внутри, самую душу пронизывает, — с этим я никак не могу бороться!
Он не простит, — ледяным ужасом поднимается внутри, затапливая насквозь, — так, что, кажется, легкие покрываются ледяной коркой. Не простит и не забудет мне этого! Господи, что же теперь со мной будет!
Морок.
Не припомню, когда я своей жизни встречал рассвет вот так, — на террасе, и со стаканом виски.
Взлохмаченный, взъерошенный, — и бесконечно злой.
Так и не пришла, сучка, — глупая, дурная девка, — надо было ей прийти, может, тогда бы и сжалился еще. Если бы повела себя правильно.
А я, блядь, ждал.
Прям перед глазами стояло, — как приходит, — робко, покорно, всхлипывая, с головой опущеной, в пол смотря.
Как, дрожа и вымаливая прощение, молча опускается на колени, стряхивая с себя платье-паутинку.
Как, со слезами раскаяния на глазах, берет в свой сладкий ротик мой член, — подымая при этом мокрые, заплаканные глаза с мольбой о прощении, на меня.
И, блядь, внутренне весь задыхался от этого вида!
Меня бы, пожалуй, попустило.
Поднял бы к себе, наверх, — и вернулся бы к тому, что было ночью.
Гладил бы мокрые щеки, усадив к себе на колени, стирая ее слезы.
Успокоил бы, сказал бы, что больше не сержусь, и…
И ласкал бы ее — долго, медленно, до одури, до сумасшедшего томления, — ее, своего, такого, которое сжигало бы в полыхающем огне, — смакуя, распаляя обоих, чуть дразня, — почти утоляя эту ненасытную жажду, — и снова отстраняясь.
Я бы с ума ее сводил, сходя и сам с ней вместе, — и довел бы до того, что сама бы уже умоляла, сама бы стонала под моими руками, всем телом бы тянулась, с остервенелой дрожью желая большего!
Я показал бы этой маленькой занозе, на что способно ее тело, — довел бы до такого пика, что она металась бы по простыням! Раскрыл бы ей все его секреты, — сладкие, будоражащие, заставляющие терять сознание и реальность, — и дал бы напиться этим космосом, всей силой страсти, каждой гранью удовольствия! Вся бы дрожала — и изнутри и снаружи, всей кожей, своими стеночками упругими! Подняться бы не смогла потом, — и не от физического усталости, а от того, каким пронзительным дрожанием отзывалось бы ее тело на пережитое, прочувствованное наслаждение!
