У Б., старейшего отшельника, оставалось к концу его жизни совсем мало зубов. Когда же выпал последний зуб, Б. заметил:
– С хищником покончено навсегда.
– Какой же ты, брат, хищник? – спросили его.
– Разумеется, травоядный!
Отшельник Иван умел таким образом поглядеть на луч солнца, проникавший в его пещеру через дымоход, что луч начинал звенеть, как струна у мандолины. А, может быть, это только казалось человеку, посетившему отшельника ясным весенним днём?
Цвела черёмуха на склоне соседней горы, источая и запах, и соловьиную песню. Любитель словесности назвал бы такое пение «ароматным», связав два события в одно. И под звон солнечного луча, всё-таки звеневшего в обход всех житейских правил, отшельник Иван говорил:
– Порою мне, волжанину, кажется, что душа моя состоит из Волги и Жигулей!
«Проповедь без благодати – самое страшное, что может случиться с отшельником!
Тело – футляр для души – распадётся рано или поздно на составные части, даруя пищу травам и цветам. Душа – кудрявое облако, видное отовсюду – проплывёт ранним утром по небу и растает вдали. Но дух – негасимый огонь – будет вечно чадить над миром, осквернённый проповедью без благодати. Вечный дух будет вечно чадить!» – писал своему гимназическому другу, самарцу NN, один отшельник.
Отшельник по прозвищу Вихрь, известный на всю округу своими «сермяжными» стихами, никаких поэтических замыслов в голове не носил. Писать принимался всегда внезапно, как буря налетает на пшеничное поле, нагибая колосья до земли.
Когда за один присест стихи написать не удавалось, отшельник рвал на клочки исписанную решительным почерком бумагу. Рвал даже тогда, когда дописать оставалось всего лишь одну строчку.
Стихи свои отшельник перечитывать не любил. А когда «бумажной продукции», как он своё творчество называл, скапливалось в его пещере чересчур много, выбрасывал её в Волгу с отвесной скалы.
Порой листы с его стихами залетали на плывущие мимо баржи, но чаще всего тонули в воде. И чайки с криком кружились над ними, привлечённые белизной.
Встречаясь с незнакомыми людьми, один отшельник сознательно, сказывают, начинал нести всякую ахинею.
Нёс её, нёс своими распухшими от болтовни губами, пока слушателю не надоедало. И лишь когда отшельника останавливали такими, например, словами: «Сие я могу услышать и в городе Самаре, в Струковском саду!», приступал к серьёзной беседе.
