«А, Роберт убил свою мать», — вскользь заметили они. — «Поэтому он и был сначала в Броадморе. Он всегда такой в День Матери[9]».
А, так этот мужчина не просто сумасшедший, он действительно убил человека. Я гадала — может быть, в тот момент я напомнила Роберту его мать. И на следующий день, когда он оказался единственным, кто захотел пойти со мной в город, я почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Может, он на меня сердился? Грозила ли мне опасность от этого мужчины, который уже убил одну женщину, и, возможно, невидимые силы спровоцируют его на убийство еще одной?
Во время прогулки он вел себя прекрасно, и по дороге туда, и по дороге обратно. Несмотря на все мои благие намерения, клеймо, которое несут на себе душевнобольные — это палка о двух концах, которая не только может ударить по мне, но и которой могу ударить я.
Однажды днем в нашем отделении один из пациентов, Генри — внезапно и без всякого видимого повода — дико крича, накинулся на другого пациента. Персонал и другие пациенты оторвали его и оттащили в другую часть отделения, где он сидел и приходил в себя. Где-то через час пришел врач и сел рядом с Генри, тихо говоря ему, что то, что он сделал, было из ряда вон и не должно повториться. Генри не наказали за его нарушение, не было мускулистых санитаров, стоящих наизготовку, как не было и ограничения свободы. Ни смирительной рубашки, ни кожаных ремней, чтобы привязать Генри к кровати или к стулу. В действительности (и в сильном контрасте с большинством американских больниц, даже сейчас) британские клиники редко использовали любые механические средства фиксации, и не делали этого в течение двух сотен лет. За исключением очень маленького процента крайних случаев, после таких сцен, какую устроил Генри, не происходило ничего сенсационного; до сведения пациента доводили неуместность подобного поведения простым и ясным языком, в рамках цивилизованности, вместо того, чтобы кивать на недостаток умственных способностей больного.
Несмотря на то, что пациенты воспринимали меня как некое полномочное лицо, находящееся «по другую сторону медицинского прилавка», я обычно больше сопереживала им, нежели персоналу. По правде, я иногда чувствовала странную конкуренцию с пациентами, взвешивая в уме, кто из нас больше болен, они или я. Ведь, в конце концов, я встречалась с миссис Джоунс каждый день, и у меня были непрекращающиеся бредовые идеи. И все же я была здесь, и действовала автономно, казалось бы, держа все под контролем и имея право действовать во внешнем — то есть, в психически здоровом — мире. Да, одна часть меня гордилась своей заботой о них, но другая часть меня хотела, чтобы обо мне позаботились так же, как об этих пациентах. Их настроения и эмоции были в полном беспорядке, и персонал и клиника к этому были приспособлены. От меня же, напротив, ожидалось, что я буду собрана, дисциплинирована, с размеренным поведением, несмотря на пластинку, крутящуюся в моей голове — что я — злое начало, и, возможно, катастрофическое. Каждый раз, когда я выходила из больницы, мне приходило в голову, что то, что я делала, было серьезным мошенничеством.
