В старых подземных туннелях было тихо и темно. Но там было безопасно и достаточно светло, чтобы найти дорогу. Воздух был сырым и затхлым, и хотя я не могла слышать ни звука из оживленных помещений госпиталя надо мной, я ощущала присутствие здания — часто казалось, что оно тяжело охает. Интересно было бы узнать, сколько сотен, может быть, тысяч пациентов здесь было. И что с ними случилось.
Другой командой (или мыслью, или посланием), которую я регулярно получала, было сделать себе больно. Причинить себе боль, потому что это было все, чего я была достойна. Поэтому я жгла себя — сигаретами, зажигалками (которые было легко раздобыть — в то время все курили, как и я), электрообогревателями, кипящей водой. Я обжигала себя в тех местах, которые, я была уверена, другие никогда не увидят. Я делала это в туалете, когда там никого не было, в подземелье или на улице, на территории клиники. Однажды в музыкальной комнате, кода я пыталась, как могла, поджечь свой носок, одна из служителей проходила мимо, увидела, что я делала, и мягко меня остановила.
В действительности, многие из персонала знали, что происходит; ведь они перевязывали мои раны, смазывали мазью мои ожоги, записывали в своих отчетах, когда и где они были сделаны. «Разве вас не волнует, — спросил один из них во время очередной перевязки, — что летом, когда вы будете в купальном костюме, эти шрамы будут видны?»
«Я не думаю, что вы понимаете», — сказала я терпеливо. Я чувствовала и думала, что не переживу этот год. «Меня не заботят будущие купания или как я буду выглядеть в купальном костюме».
Персонал и доктор Барнс знали об этом, но, поскольку я не говорила им правды, у них не было возможности узнать или понять, почему я это делала. И я ни за что не могла бы им сказать, что движущая сила моего поведения, командный импульс, хотя и не мой, исходил из моей головы; кто-то другой отдавал мне приказы. Я боялась, что персонал будет надо мной смеяться — и как ни испугана я была, возможность стать посмешищем пугала меня еще больше. Оглядываясь назад, я понимаю, что это был обман, который мог стоить мне жизни, примерно то же самое, как из смущения утаивать периодические боли в груди от своего кардиолога. Это утаивание информации было моей ошибкой, а не их.
Почти четыре месяца в госпитале прошло таким образом, и мне не становилось лучше; по правде, мне было только хуже. В двадцать один год я была настолько уверена, что я скоро умру, что я отказывалась обсуждать что-либо, касающееся моего будущего. Я проводила почти все время одна в музыкальной комнате или туалете, нанося себе ожоги или стеная и раскачиваясь, обнимая себя, как бы защищаясь он невидимых сил, которые могут мне навредить. Когда я была способна хоть как-то двигаться, я бродила по подземельям больницы.
