Другие пациенты, казалось, меня боялись — или может быть, каждый день при виде меня, сидящей с лицом, спрятанным в ладонях, они думали, что будет лучше оставить меня в покое. Растрепанный молодой человек из Оксфорда, которого я сначала встретила в амбулатории, тоже был в этой палате, в гораздо худшем состоянии, чем раньше; он верил, что он был младенцем: его рвало после каждой еды и он лепетал бессмысленные слоги. Это же будет и со мной, думала я. К этому я иду.
Однажды к нам в отделение был принят мужчина средних лет приятной наружности, но он очень быстро исчез. Я позже узнала, из бесцеремонного комментария одного из сотрудников, что моя внешность произвела на него особенно жуткое впечатление. После этого он отказался оставаться в больнице на ночь, согласившись только на амбулаторное лечение и отказавшись быть вместе с такими больными людьми, как я. Казалось, в Уорнфорде существовала иерархия страха: более тяжелые больные выбивали из колеи меня; я, в свою очередь, выбивала из колеи менее больных пациентов.
Какое-то время я дружила с женщиной по имени Люсинда. Она была моего возраста и боролась с анорексией. Больница поставила ее на бихевиоральную (поведенческую) систему, по которой, если она не набирала определенного веса к назначенному дню, она должна была провести этот день в постели. Я тоже была очень худой, но мои доктора решили, что моя потеря веса была из-за моего основного диагноза (тяжелая депрессия), а не из-за анорексии. Люсинду одно время лечил доктор Хамильтон, и как-то она сказала мне, что она очень его невзлюбила. Это меня изумило. Как мог кому-то не нравиться доктор Хамильтон?
Через месяц после моего поступления сотрудники больницы перевели меня из отдельной палаты в общую спальню с десятком или больше других пациентов, объяснив с классической британской сдержанностью, что я «оставалась наедине сама с собой» слишком много времени, и что, может быть, компания других пациентов вернет меня обществу. Переезд не дал желаемого эффекта — я просто удалилась в туалет, где проводила часы напролет, сидя на полу, куря, раскачиваясь вперед-назад и тихо ноя себе под нос. Туалеты иногда были грязными, какими могут быть туалеты в психиатрических клиниках, но мне было все равно. Все, что я хотела, это быть в одиночестве. Если для этого нужно было сидеть на полу и прислоняться к стенам с пятнами человеческих испражнений, то так тому и быть.
Когда-то было время в моей жизни, когда мысли были чем-то желанным, и я над ними сидела, как над любимыми книгами. Просто рассеянно думать о разном — о погоде, о будущем, о теме моей следующей письменной работы, которую мне надо было написать для следующего занятия, о друге, которого я собралась пригласить на чашечку кофе — это все казалось таким простым, таким само собой разумеющимся. Но теперь мысли врывались в мой разум канонадой камней, которыми кто-то швырял в меня — яростные, разгневанные, с зазубренными краями, и неконтролируемые. Я не могла их вынести, я не знала, как защитить себя от них, и в эти моменты не выносила чье-либо присутствие. Ты кусок дерьма. Ты не заслуживаешь быть рядом с другими людьми. Ты ничто. Другие люди это увидят. Они будут тебя ненавидеть. Они будут тебя ненавидеть и захотят причинить тебе боль. Они могут сделать тебе больно. Они сильные. Ты слабая. Ты ничто.
