У меня подкосились ноги, и я медленно повалилась на землю. Так я там и оставалась, свернувшись калачиком, в течение, как казалось, вечности. Что со мной происходило? Почему это произошло? И кто сможет мне помочь? Но никто не пришел. Никто никогда и не придет, подумала я. Я никчемная, я даже не могу контролировать собственный разум. Зачем кому бы то ни было меня спасать? В конце концов, я собралась с силами и, усталая, пошла внутрь, бродя по зданию, спотыкаясь, пока кто-то не показал мне место, где я должна была спать. Насколько я помню, я так и не повстречалась с врачом в тот вечер.
На следующий день я встретилась с группой с полдесятка врачей для, как это называлось, входящего осмотра. Встреча проходила в очень большом и наводящем страх кабинете. К моему облегчению, я увидела доктора Смит, которая, узнав меня, успокаивающе улыбнулась. Затем начался допрос.
«Вы очень худая, Элин. Не могли бы вы нам сказать, почему вы так истаяли?» «Я думаю, что принимать пищу — это ошибка», — сказала я им. «Поэтому я не ем». «Но почему?»
«Еда — это зло», — сказала я. «И в любом случае, я ее не заслуживаю в любом количестве. Я тоже зло, а еда будет меня питать. Разве имеет смысл питать зло? Нет, не имеет».
После еще нескольких серий вопросов врачи со всей предупредительностью объяснили мне свои рекомендации. В Англии рекомендации по лечению — именно рекомендации. Уйти из больницы, остаться в ней, принимать медикаменты, участвовать в групповых занятиях или нет — они никогда меня не будут заставлять силой, каждый раз это будет моим решением. Даже в своем наиболее безумном состоянии я поняла это как проявление уважения. Когда вы действительно безумны, уважение — как спасательный круг, который кто-то вам бросает. Если вы его поймаете — есть шанс, что вы не утонете.
Для начала они хотели, чтобы я опять стала принимать амитриптилин; я согласилась. Далее, они хотели, чтобы я осталась в больнице на некоторое время — как долго, они не были уверены. Мне это тоже подходило; как ни одурманена я была, я знала, я не могу сейчас быть вне стен больницы. Но когда они предложили, чтобы я оставила Оксфорд после выписки — и поинтересовались, не будет ли лучше позвонить моим родителям и сообщить, что со мной происходило — они перешли границу.
Я обрушилась на них в полную силу.
«Я останусь в Оксфордском Университете. Я получу свою степень по античной философии. Я не вернусь в Соединенные Штаты, пока не закончу академическую работу. И ни при каких обстоятельствах вы не должны контактировать с моими родителями». Это была наиболее разумная речь, из всех, что мне удавались за последние недели; не знаю точно, откуда она взялась, но она меня вымотала. И, на удивление, врачи согласились на мои условия.
