Для Цвейга это решение стало поворотным в его писательской биографии: в его возрасте многие из его коллег по писательскому цеху уже давно имели собрания сочинений, а некоторые, как, например, Генрих Манн, и по нескольку. У Цвейга же первое собрание художественной прозы в двух томах на немецком языке выйдет при жизни только в 1936 г., когда он сам уже окажется в эмиграции, а его книги будут издаваться не в привычном «Инзель-ферлаг», а в издательстве Герберта Рейхнера (Вена/Цюрих/Лейпциг) [25]. Не случайно факт начала издания собрания сочинений в советской России в 1927 г. отмечается и по сей день во всех биографиях Цвейга отдельной, особой строкой. Русское собрание стало для него знаком престижа и чрезвычайно важным моментом для собственного самоощущения. Он сообщает об этом известии своим многочисленным корреспондентам и умело использует это обстоятельство в продвижении своих произведений за пределами Германии на всем протяжении работы над собранием. По письмам этого периода отчетливо видно, с какой последовательностью Цвейг использует один и тот же нехитрый прием: русским он сообщает, например, о том, что пьеса «Вольпоне» уже переведена на французский, английский, испанский и проч., что она уже принята к постановке в таких-то и таких-то театрах, а, соответственно, английским или испанским корреспондентам сообщает о постановке пьесы в России как о деле решенном, хотя в момент написания того или иного письма никакой определенности в отношении пьесы нигде еще не было. Он словно подгонял одну страну другой и в результате добивался своего: пьеса «Вольпоне» действительно обошла многие театры Европы и Америки, принеся Цвейгу не только успех, но и существенный материальный доход. Вот только в России она была поставлена лишь в 1929 г., после почти трех лет безрезультатных усилий издательства «Время», взявшего на себя функции посредника, и довольно быстро исчезла из репертуара.
Задуманное русское издание резко изменило внутреннюю географию Цвейга: он принадлежал к поколению, которое, пройдя через войну 1914 года, впервые в истории соприкоснулось с представлением о глобальном мире. Эта война открыла ее участникам мир, и в этом мире Россия занимала теперь полноправное место, она стала полноценным объектом интеллектуальной рефлексии, провоцирующим оценку, от вектора которой зависело самопозиционирование внутри интеллектуальной среды. В том кругу, в который Цвейг вошел в годы войны, оказавшись в нейтральной Швейцарии, где сложился свой наднациональный «мини-мир», — в этом кругу, в обстановке некоторой оппозиционности, которая всегда придает остроту писательскому образу, сложился свой словесный этикет, в котором ключевыми понятиями были «пацифизм» и «Толстой», а вместе с Толстым и Россия. В логике той части военного поколения, которая прошла через войну вместе с Толстым, а после войны открыла для себя Достоевского, признание в России, независимо от наличия или отсутствия симпатий к этой стране в ее тогдашнем состоянии, почти автоматически прочитывалось как мировое признание. Не случайно именно после получения предложения издать собрание сочинений в России Цвейг в своих письмах все чаще сетует на провинциальность австрийской культуры, в которой ему становится слишком тесно. Он начинает видеть себя масштабным деятелем общеевропейской культуры, воплощением европейской идеи, и сочтет необходимым проинструктировать в этом ключе Рихарда Шпехта, которого попросит написать предисловие к русскому изданию: «Если позволишь, я выскажу одно пожелание: мне хотелось бы, чтобы ты в этом очерке, говоря о моей деятельности, сильнее, чем обычно об этом пишут, подчеркнул мое первенство, потому что оно, став фактом истории, уже давно забыто. Я имею в виду, например, моего "Иеремию", первое художественное произведение, написанное в годы войны против войны, далее то, что мое
