Но Анжелика сразу легла в постель: она так устала, что ей кусок в горло не шел. К тому же она смертельно боялась графа де Лонгваля, своего отца, «который был тогда в Париже».
Утром они отплыли в Эссон, и там обессиленная Анжелика сказала Лакорбиньеру: «Поезжай в Лион и жди меня там. И посуду возьми с собой».
В Эссоне они прожили три дня — отчасти потому, что не было почтовой кареты, отчасти из-за ссадин на ляжках у Анжелики, непривычной к мужскому седлу.
Когда на почтовых они проехали Мулен, какой-то пассажир, выдававший себя за дворянина, стал повторять:
— А не едет ли с нами девица в мужском платье?
И Лакорбиньер в ответ:
— Ну, едет, а вам-то что, сударь? Разве я не волен наряжать свою жену, как мне заблагорассудится?
В Лион они приехали вечером и остановились в трактире «Красная шляпа»; там они продали серебряную посуду за триста экю, и Лакорбиньер тотчас заказал себе, «хотя не имел в том нужды, очень красивое платье пунцового сукна, отделанное золотой и серебряной тесьмой».
Дальше они поплыли на судне вниз по Роне, остановились на ночлег в какой-то гостинице, и тут Лакорбиньер вздумал испытать свои новые пистолеты, да так небрежно, что угодил Анжелике де Лонгваль в правую ногу, а когда его стали бранить за неосторожность, только и сказал: «Ранил-то я не кого-нибудь… самого себя ранил! Ведь она мне жена!»
Анжелика три дня пролежала в постели, потом они снова сели на речное судно и добрались до Авиньона, где ей пришлось заняться лечением ноги, а когда рана немного затянулась, они продолжили путь и наконец в первый день пасхи прибыли в Тулон.
Оттуда они отплыли в Геную, но едва их корабль вышел из порта, как началась буря, им пришлось стать на якорь в бухте вблизи замка Сен-Супир, владелица которого, узнав, что они чуть не утонули, заказала спеть «Salve regina»>[119], затем угостила излюбленными в том краю оливками и каперсами, а лакея велела накормить артишоками.
«Подумать только, — пишет Анжелика, — чего только не сотворяет любовь: в ожидании попутного ветра мы трое суток провели на пустынном берегу, к тому же росинки маковой не имея во рту. И все равно часы мне казались минутами, хотя я была очень голодная. Потому что в Вильфранше, из страха перед чумой, нам не позволили запастись съестным. И вот, такие голодные, мы наконец поплыли дальше, но я боялась, что корабль пойдет ко дну, и поэтому исповедалась в грехах доброму монаху-францисканцу, который, как и мы, направлялся в Геную.
