Мы с Костанцей жили у Катерво. После спектакля мы устроили небольшой ужин и, вспоминая прошедшие годы, засиделись почти до утра. Потом, когда все разошлись спать, я потихоньку вышел из дома. Спать я не мог. На душе было как-то неспокойно, тоскливо. Я бесцельно побрел по пустым холодным улицам. На площади Навона теснились палатки и лотки рождественской ярмарки, земля вокруг была усеяна обрывками бумаги, в которую заворачивают игрушки. Величественно высились в сиянии лунного света громады церквей. Я был недалеко от Пасседжата ди Рипетта, той самой улочки, где в былые времена мы снимали с Катерво мансарду и по вечерам при свете свечи ели наши «пеццетти». Я свернул на набережную и вскоре оказался у нашего дома. Я стоял и смотрел на окно, у которого мы проказничали, оглашая улицу разными криками. Потом, сам того не замечая, отправился по знакомому пути — прошел по виа Корсо, постоял перед академией Санта Чечилия, вышел на лестницу площади Испании и затем оказался у церкви Тринита деи Монти, где мы так долго стояли с Идой во время нашей первой, упоительной прогулки. З>атем я дошел до штаба гарнизона, где провел два года, пока носил грубую серо-зеленую форму солдата и где встретил Костанцу. Когда выходил из дома, я совсем не собирался совершать это сентиментальное паломничество, но теперь, когда побывал в этих дорогих мне местах, я почувствовал себя лучше. Не так уж часто мне выпадал случай поразмышлять о самом себе. Тем временем наступило утро. Я пошел на вокзал и уселся там на скамейке в ожидании утренних газет.
Римские критики, как я и предполагал, оказались строже своих провинциальных коллег. В общем они писали обо мне довольно благосклонно. Все сокрушались, что у меня был плохой грим. «Мессаджеро» заметила, что я не сумел скрыть волнения. «Трибуна» писала, что я лучше пел в I акте, чем в последнем. «Корьере д’Италия» — что я еще не сложившийся артист, но задатки у меня хорошие. Все остальное была одна похвала, хотя и в умеренных выражениях, но все-таки похвала. Я понял, что могу быть доволен. Почувствовав внезапно невероятное облегчение и в то же время ужасную усталость, я сунул газеты в карман, взял такси и вернулся домой.
— Где тебя носило? — удивилась Костанца.
— Я гулял... Мне не спалось... Надо было увидеть эти газеты. А теперь я посплю как следует...
В Риме я оставался еще два месяца — пел в театре «Костанци». В начале марта 1917 года меня ожидало новое приключение: первая поездка за границу — в Испанию. Маэстро Туллио Серафина пригласили провести итальянский сезон в Мадриде и Барселоне. Он собрал для этого небольшую труппу, в которую входили тенор Аурелиано Пертиле, баритон Сегура-Тайен, бас Анджело Мазини-Пьералли и я. Женские партии должны были петь испанские певицы. Помню, в частности, сопрано Кармен Бонаплату.
