Она вела у нас немецкий, а немецкий был моим коньком. Она всячески меня поощряла. Одобряла мои стишки и то, что называла моей способностью мыслить критически, она хвалила мои работы, даже когда в них отсутствовала национальная тема, она давала мне возможность развиваться. А потом произошел этот случай с домашним сочинением. Мы должны были на примере какого-нибудь великого человека из истории Германии раскрыть наиболее характерные национальные черты: патриотизм, силу воли и тому подобное. Я помню, что сначала хотела выбрать Бисмарка, но потом мне показалось, что это займет слишком много времени, и вместо Бисмарка я выбрала Гитлера. На эту абсолютно надуманную фигуру можно было навесить любую немецкую добродетель, я справилась с сочинением за полчаса — мне же требовалось только пересказать то, что я слышала из уст директорши. Поэтому я очень удивилась, когда после первого урюка она подозвала меня к себе. Перед ней лежало мое сочинение. Она подождала, пока все выйдут, положила руку на тетрадь и спросила: «Зачем ты все это написала? — Я не знала, что ответить. — И ведь именно ты», — сказала госпожа К., покачала головой, встала и вышла.
Это последнее краткое замечание натолкнуло меня на мысли, которые прежде я всячески от себя отгоняла. Лавина затаенных ощущений и воспоминаний нахлынула на меня, я находилась в смятении: как это случилось? Они сожгли синагогу и внушили нам, что произошло «восстание немецкой крови против еврейской порчи». Я знала, что это неправда, потому что мой брат случайно оказался там за несколько часов до пожара и видел, как пожарные обкладывали паклей купол синагоги; если не считать двух-трех ошеломленных свидетелей, этого никто не видел, ни о каком восстании не могло быть и речи. Я стерпела эту ложь, но меня не переставал мучить вопрос, что чувствует пожарный, который вынужден раздувать пожар, вместо того чтобы его тушить?
В то время происходило много нелепостей; соседи перешептывались, обмениваясь слухами: один рассказал политический анекдот, другого арестовали. Мальчик из гитлерюгенда донес на своих родителей, родителей отправили в Баутцен. Из рассказов я знала, что тюрьму в Баутцене превратили в концентрационный лагерь. Это словосочетание было для меня новым, и долгое время я думала, что имеется в виду лагерь, куда отправляют противников режима, чтобы они могли сконцентрироваться и осмыслить содеянное.
Мамина двоюродная сестра, жившая в Праге, как-то приехала из протектората и рассказала о массовых арестах, производимых гестапо: сажали не только чехов, но и переехавших в Чехословакию немцев. Она спросила, что мы об этом думаем. Мама сказала нам: «Счастье, что вашего отца нет в живых, он ни за что бы не стал молчать, его бы уже давно посадили».
