, это был совершенно особенный тип горожан, в шубах и цилиндрах, которые, как и мой отец, приподнимали шляпу и приветствовали друг друга с помощью словечка «лу-лу»
[65], — всех их я потеряла из виду сразу после папиной смерти и не знала, что только теперь они действительно погибли.
Мы поменяли школу; вместе с другими девочками я перешла из реальной гимназии со смешанным обучением в новую среднюю школу для девочек, и, в отличие от моих одноклассниц, которые были очень недовольны, мне эта перемена нравилась. Кроме меня, в нашей семье девочек не было. Я росла с братом и четырьмя кузенами и набралась всего от мальчиков, начиная с Карла Мая и «Тома Шарка»[66] и заканчивая метанием ножей и боевым искусством джиу-джитсу, теперь же, как мне казалось, настало время познакомиться с миром девочек. <…>
Д-р-Г. X. была лучшей учительницей, которую я когда-либо встречала, она преподавала естественно-научные дисциплины и делала это с такой страстью, что ее предметом были увлечены все школьницы без исключения. И я могла поклясться, что ее голос становился другим — сухим, отстраненным, — когда она говорила о биологических теориях нацистов: чтобы это увидеть, не надо было уметь читать мысли. Она прижимала руку к сердцу, прикрывая ею партийный значок, и говорила: «Я не могу взять на себя такую ответственность и не рассказать вам о гениальном создателе психоанализа», и писала на доске «Зигмунд Фрейд». Тогда я подумала: персональная ответственность помимо предписаний? Это никогда еще не приходило мне в голову.
Другая наша учительница, по-видимому, в угоду собственному тщеславию, рьяно пропагандировала основы национал-социализма, она собирала нас в спортзале, чтобы мы слушали речи фюрера, и при этом показывала рукой на вездесущую свастику — звали ее госпожа К., она была директором школы. Это была сильная личность. Большая, немного сутулая, волосы с проседью убраны в неопрятный пучок, под мышкой — пакет с книгами, на ней — распахивающаяся вязаная жилетка, светлые, острые глазки смотрят так, что от них ничто не может укрыться, — такой она была, когда проносилась по коридорам нашей школы и когда она поднимала руку в фюреровском приветствии, это было уже больше, чем жест, — это было утверждение превосходства. Не исключено, что по ее милости у сотен девочек сформировалась искаженная картина мира, и этот стойкий яд на протяжении многих лет и даже десятилетий отравлял им жизнь, и все же, как это ни абсурдно звучит, именно она научила меня сомневаться — это был первый шаг к осознанной критике.
