<…>
Ночь наступает
После того как внезапный звонок Мануильского поломал наши бразильские планы, мы на продолжительное время лишились возможности проявлять всякую инициативу. Мы сидели и ждали — пусть хоть что-то случится. Но ничего не происходило, кроме нового вызова в ИКК, где Хайнца обвинили в поношении VII Всемирного конгресса, но необъяснимым образом ни разу не упомянули вспышку в Рублеве. Быть может, в глазах ИКК пьяное состояние было смягчающим обстоятельством, ведь пьянство в России — дело обычное, в том числе при Советах. Так как на просьбу Хайнца дать ему работу реакции не последовало, он принялся за написание брошюры, в которую планировал включить материал о Бразилии, собранный за последние недели. Повод к этому ему дал провал коммунистического восстания в Рио-де-Жанейро и арест Престеса и Эверта. К нашему великому изумлению, этот труд, посланный в издательство «Иностранный рабочий» под псевдонимом Октавио Перес, даже опубликовали.
Прошли месяцы, прежде чем Хайнцу наконец разрешили подвизаться в издательстве «Иностранный рабочий» в качестве переводчика; я состояла при нем секретаршей. Чтобы мы не оказывали политически вредного влияния на других сотрудников издательства, работу приносили прямо в наш номер в «Люксе». Первым делом нам передали только что вышедшую «Историю Гражданской войны в России», которую Хайнцу предстояло перевести на немецкий. Так как большую часть текста написал Максим Горький, эта работа доставляла художественное наслаждение. В Советской России переводчикам научных трудов платили очень хорошо, поэтому, если мы усердно работали четырнадцать дней в месяц, на заработанные деньги могли прожить четыре недели. В свободные четырнадцать дней Хайнц работал для себя. У меня в то время сложилось впечатление, что он лихорадочно пытается найти у Канта, Гегеля, Маркса и Ленина объяснение непонятному для него и в то же время очень тревожному развитию марксистского учения в Советской России. Он рассуждал о нарушении принципа внутрипартийной демократии, и, пока сталинская государственная полиция по всей стране арестовывала, допрашивала, убивала и похищала людей, Хайнц сидел за письменным столом и старательно штудировал учение о государстве Гегеля, пытаясь найти объяснение нынешнему положению дел и получить, наконец-то, ответ, который бы его удовлетворил.
В этот последний московский год, когда наша жизнь проходила по большей части в четырех стенах гостиничного номера и то и дело предоставлялись поводы позлиться и поругаться, наша любовь и дружба, наоборот, стали глубже, чем раньше. Хайнц не уставал говорить мне ласковые слова. Однажды он сидел, как обычно, за столом, погрузившись в работу, читал и старательно делал заметки, а я входила и выходила из комнаты. Затем я устроилась в уголке дивана и принялась читать. Шли часы, но Хайнц не шевелился и не говорил ни слова. Вдруг он выпрямился, повернул ко мне испуганное лицо и сказал виноватым голосом:
