Я поехал к Ленцу в «Интернациональ». Там было почти пусто. В одном углу сидела Фрицци со своим другом кельнером Алоисом. Они о чем-то спорили. Готтфрид сидел с Мими и Валли на диванчике около стойки. Он вел себя весьма галантно с ними, даже с бедной старенькой Мими.
Вскоре девицы ушли. Им надо было работать – подоспело самое время. Мими кряхтела и вздыхала, жалуясь на склероз. Я подсел к Готтфриду.
– Говори сразу все, – сказал я.
– Зачем, детка? Ты делаешь все совершенно правильно, – ответил он, к моему изумлению.
Мне стало легче от того, что он так просто отнесся ко всему.
– Мог бы раньше слово вымолвить, – сказал я.
Он махнул рукой:
– Ерунда!
Я заказал рому. Потом я сказал ему:
– Знаешь, я ведь понятия не имею, кто она, и все такое. Не знаю, что у нее с Биндингом. Кстати, тогда он сказал тебе что-нибудь?
Он посмотрел на меня:
– Тебя это разве беспокоит?
– Нет.
– Так я и думал. Между прочим, пальто тебе идет.
Я покраснел.
– Нечего краснеть. Ты абсолютно прав. Хотелось бы и мне уметь так…
Я помолчал немного.
– Готтфрид, но почему же? – спросил я наконец.
Он посмотрел на меня:
– Потому, что все остальное дерьмо, Робби. Потому, что в наше время нет ничего стоящего. Вспомни, что тебе говорил вчера Фердинанд. Не так уж он не прав, этот старый толстяк, малюющий покойников. Вот, а теперь садись за пианино и сыграй несколько старых солдатских песен.
Я сыграл «Три лилии» и «Аргоннский лес». Я вспоминал, где мы распевали эти песни, и мне казалось, что здесь, в этом пустом кафе, они звучат как-то призрачно…
Два дня спустя Кестер, запыхавшись, выскочил из мастерской:
– Робби, звонил твой Блюменталь. В одиннадцать ты должен подъехать к нему на «кадиллаке». Он хочет совершить пробную поездку. Если бы только это дело выгорело!
– А что я вам говорил? – раздался голос Ленца из смотровой ямы, над которой стоял «форд». – Я сказал, что он появится снова. Всегда слушайте Готтфрида!
– Да заткнись ты, ведь ситуация серьезная! – крикнул я ему. – Отто, сколько я могу ему уступить?
– Крайняя уступка – две тысячи. Самая крайняя – две тысячи двести. Если нельзя будет никак иначе – две тысячи пятьсот. Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, – две шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки вечные.
– Ладно.
Мы надраили машину до немыслимого блеска. Я сел за руль. Кестер положил мне руку на плечо:
– Робби, помни: ты был солдатом и не раз бывал в переделках. Защищай честь нашей мастерской до последней капли крови. Умри, но не снимай руки с бумажника Блюменталя.
