Лида приблизилась к нему, обняла и положила на плечо голову.
— Ладно, — сказал Кулябкин и быстро поднялся, точно испугался, что жена его поцелует.
— Большое спасибо, — вздохнула Лида.
Он потрепал по волосам Юльку.
— Папа, — спросила она, — ты зайцев больше не видел?
— Одного.
— Больного?
— Ерунда. Икота.
— А чем лечить?
— Капустрин, такое лекарство.
— Из капусты?
— Возможно. Мне еще не сказали.
Он подошел к двери, но Юлька заговорщицки поманила его пальцем, что-то хотела сказать по секрету.
— К тебе приходила тетя.
— И что же?
— Она плакала. У нее горе. Ты к ней зайдешь?
Кулябкин поглядел на дочку, улыбнулся. Невеселая вышла у него улыбка.
— Зайду, — пообещал он. — Не волнуйся.
Через несколько минут он уже поднимался на третий этаж по старой, обшарпанной лестнице, с железными, изрядно погнутыми, качающимися перилами. Дверная обивка была продрана, торчала серая вата.
Борис Борисович спрятал авоську в карман и только тогда потянул за ручку-дергалку. Тоненькие металлические колокольчики зазвенели на все лады.
Щелкнула задвижка, и он увидел совсем иную Таню: веселую, улыбающуюся, благодарную.
— Боря! — Она говорила слишком уж громко. — А я и не надеялась, что ты придешь. Я же была у тебя. Лида сказала, что ты дежуришь, и я передала папе, что ты будешь только завтра. О, это такой приятный сюрприз для нас…
— Я дежурю, — подтвердил Кулябкин, — но позже… Во второй половине… У меня есть время, — говорил он так же громко, снимая плащ и цепляя его на случайный гвоздь в коридоре. — Вот я и решил: зайду-ка лучше сегодня, раз Иван Владимирович болен. Что это с ним?
— Сам, сам посмотришь, — говорила Таня. — Только что стало полегче, терпимее боли…
Иван Владимирович лежал в «детской» — так по-прежнему называлась Танина комната — на узком раскладном кресле.
Впрочем, от детской тут ничего не осталось. Три стены были заставлены стеллажами с книгами, а перед окном стоял письменный стол, заваленный школьными тетрадями.
Иван Владимирович очень изменился. Похудел. Лицо опало, нос заострился, приобрел птичью горбатость, глаза из серых стали желтоватыми, в них появилась тревожная неподвижность.
Борис Борисович кивнул Денисову, сжал его руку: на ногтях тоже была желтизна.
— Редко заходишь, — с упреком сказал Иван Владимирович. — Мог бы почаще. А то только и увидишь тебя перед собственными похоронами.
— Ничего себе шуточка, — сказал Кулябкин. — Нет уж, до этого мы не допустим.
— Ну, ну, поглядим, на что ты способен.
