Ты, кто был Ртутью, а стал — свинчаткой, прикрученной к щиколоткам и запястьям, — утянешь на самое дно, туда, откуда больше не будет возврата, туда, где снятся никому доселе неведомые сны?
Уилл молчал. Все, что он хотел сказать Киту, — было сказано им давным-давно.
Все, что они могли сказать друг другу сейчас было пустоцветом, красивой оболочкой, насквозь пропитанной ядом. Так к чему слова? Уилл ожидал действия: брошенной перчатки, плевка в лицо, удара шпагой — в пустоту, где билось когда-то, жизнь назад, день назад его сердце.
Кит, однако, спешил и не спешил. Спешил — докуривать трубку, вдыхая дым, как делают последние вдохи те, кого должны вот-вот вздернуть на виселице. Спешил все так же прожигая Уилла взглядом — насквозь, до самых костей, обугливая их тоже, как будто их двоих уже сжигали на Смитфилдовской площади, посреди торжища на забаву и в назидание всем остальным.
Не спешил, оттягивая последний стремительный выпад. Тот, который мог бы решить все.
Уилл почти перестал дышать, почти провалился в бездонные, пьяные и безумные зрачки Кита, когда Кит — не ударил вовсе, не толкнул его в грудь, не приставил к его горлу нож, — а заговорил. Этого следовало ожидать: слова были всего лишь словами, но слова были Богом, и слова были их с Китом оружием.
И Кит делал выпад за выпадом, без устали, разил, не глядя, но точно попадая в цель, — так, как он дрался на шпагах с Недом Алленом. На сцене, но взаправду.
И Уилл мог бы погибнуть под градом этих обвинений и упреков, обрушенных на него со всей страстью, на которую был способен Кит. Но Кит требовал ответа в том, на что не имел права, — и это придавало сил.
Уил стер попавший на лицо пепел, сказал так тихо, чтобы слышал только Кит, да может еще Кемп и Дик, — тоже настрожившиеся и безмолвные.
— Это никогда не имело значения, Кит. Ни то, что делал с другими я, ни то, что делаешь с ними ты. Важно лишь то, что между нами.
* * *
Значит — так. Значит — не имеет значения, какая разница, кого трахает твой Орфей, пока ему так легко переступать порог твоего дома, уходя, не оборачиваясь.
Действительно — какая разница?
Какая. Теперь. Разница.
Чувствуя, что кровь в нем закипает, немедленно, немилосердно, беспечно становясь смолой — той, в которой, как говорят пуританские болваны, будут вываривать бессмертную душу грешника, пока она не приобретет свой истинный цвет, цвет своих земных деяний — черный, Кит медленно опустился на корточки. Так, чтобы видеть глаза, смотрящие на него без зазрения, совсем рядом. Чтобы и самому высмотреть в них свою догадку, от которой все кишки свертывались в болящий, ноющий, невыносимый узел — взять бы, да вырвать их из брюха, лечь под руку палача, чтобы помог, раз и навсегда.
