Докурив трубку, Кит перевернул ее, и ударами пальца выбил остатки пепла — прямо перед Уиллом.
— Как ты можешь, — хрипло, и неожиданно пьяно, пытаясь совладать с заплетающимся языком, произнес он, тяжело, яростно глядя вниз. — Как ты можешь, как у тебя хватает тупости, наглости, лживости говорить о своей недо-любви, употребляя настоящее время? После того, что ты соизволил мне показать. О, не волнуйся, твоя слава, как и моя, бежит впереди поступков — и твой смешной дружок не поскупился на эпитеты, чтобы описать пыл, с которым ты нынче ночью подбирался к страстной пятнице.
Он мог спросить о большем. О том, каково это — возвратиться к привычному податливому женскому мясцу. О том, что снится после того, как, попытавшись вести себя с другом, любовником, тем, кому раньше клялся в любви, будто с постылой женушкой, отправляешься валить таких соблазнительных шлюх.
О том, приятно ли снова чувствовать себя нормальным, с нормальными потребностями, нуждами и слабостями, мужчиной.
Но вместо этого Кит молчал. Молчал, пока десятки пар глаз прожирали его насквозь — в то время как важность имел только один взгляд, направленный снизу вверх.
* * *
Тишина была жадной, липкой, чавкающей. Все они, кто присутствовал в этот час в «Сирене», все, кто был у подножия Голгофы — все хлопали глазами, открывали и тот час же закрывали рты, готовые проглотить и переварить все, что будет увидено и сказано: чужую страсть, чужую плоть и кровь, чужую смерть, в конце концов.
Они — ждали, готовые взорваться бешеным многоглоточным ревом, как только станет ясно, кто — побеждает.
И Уилл ждал тоже.
Он стоял неподвижно: разведя руки, подставляя грудь в распахнутом от духоты русалочьего чрева дублете.
Стоял молча, смиренно, как в плохой пьесе, ожидая ответной реплики своего партнера по сцене, пока тот, другой, кто стоял над ним, курил свою трубку, а казалось — втягивал сквозь нее очередную живую душу.
Ты ли это, Кит, — не имевший никаких хозяев от самого рождения, ты, для кого все страхи и все запреты, изобретенные человеком ради человека — всего лишь пустой звук? Или твою личину принял тот, кто может быть любым, не зря же одно из его имен — Повелитель Воздуха? Говорят, все бесы покидают Ад раз в году — перед Пасхой. Говорят также, что любовь милосердствует и не причиняет зла.
А ты, Кит, в котором едва брезжил слабый отсвет того, кто называл себя Меркурием, ты — ударишь своего бывшего Орфея милосердным словом или кинжалом?
