Тяжесть сказанного облегчила его, и он сел прямо, тесно прижавшись к спинке стула, и от этого в его крепко собранной фигуре появилась надменная строгость.
Настасья Ивановна отсчитала деньги и ждала момента отдать их.
— Спасибо, но я уж лучше здесь, — трудная жизнь научила ее быть вежливой с людьми: так спокойней. — Стены здесь родные, — оправдывалась она, как и все стеснительные по природе люди, извиняющиеся за то, что не могут согласиться со свинством.
— Что стены, — встрепенулся горячими словами Иван Сергеевич, — оклеим вам стены такими же обоями желтенькими, вот и наши стены вам родными станут. — Он посмотрел на лабиринты трещин в потолке — Ремонт вам давно нужно делать. Комнаты у нас служебные, и надо нам их беречь, помогать государству по мере сил. Сами знаете — строим много, а жилья пока на всех не хватает, — и он укоризненно покачал головой.
— Я на пенсии, у меня уже не служебная площадь, — ответила Настасья Ивановна распятым голосом и подавленно протянула деньги, а гость все высиживал ее согласие.
— Как не служебная? — недовольно спросил он, морщиня лицо. — Тут в квартире все комнаты служебные, значит, и ваша служебная, иначе и быть не может. — И добавил неприязненно, нехотя принимая протянутые монеты: — Подумайте, Настасья Ивановна, деньги в наше время никому не помешают, а вам тем более.
Настасья Ивановна промолчала в ответ, спрятавшись в свои думы. Присутствие этого человека, переполненного жизненной энергией, несмотря на свои немолодые годы, и долгий разговор, выжали из нее остатки сил и вызвали прилив боли к затылку — и та тянула голову назад.
Сосед мрачно вышел, и после него комната стала меньше.
Когтистая тишина боли схватила за горло Настасью Ивановну, и она несколько минут не в силах была сдвинуться с места.
«Черт Иваныч», — подумала она про соседа, когда боль отпустила ее.
Лежать она не могла, нужно было чем-то отвлечься — неосознанно понимала она и села штопать кофту. Это была самая любимая вещь Настасьи Ивановны: чуть уходило лето — и мать пряталась в ее родное тепло. Мучаясь, она вдела нитку в лилипутское ушко иголки и вскоре с сожалением отложила работу в сторону — глаза сдались, да и непослушным пальцам трудно было удерживать иглу в повиновении.
Она достала старую папку, развязала ее. Туда собирала она прежде, когда глаза еще видели хорошо, заметки из газет, где сообщалось, что спустя много лет после войны находились те, кто погиб или считался без вести пропавшим. Этих сообщений у нее было шесть, и она помнила их наизусть. Мать их потрогала осторожно, словно боясь, что от грубого прикосновения могут исчезнуть эти желтые вырезки.
