– Слушай, посмотри после завтрака мою контурную карту: я там, кажется, напортачила…
– Но ведь мы же на концерт идем?
– А, – легко встряхивает она локонами, – тебя ведь все равно за что-нибудь накажут…
Должна заметить, что наказания как таковые я любила. Домработница уходила к дворничихе гонять чаи, а я проводила несколько тихих часов в кабинете отца наедине с книгами. Их, до сих пор не могу догадаться почему, никто не запрещал мне трогать. Любила я книги? Очевидно, да. Друзьями считала? Нет, скорей подельниками.
Ваша фантазия, дорогой друг, может наврать Вам, что именно в те часы, одиноко сидя в отцовском кабинете, всеми отвергнутая, гонимая, гордая девочка предавалась отчаянным мечтам о том, что, когда она вырастет, то непременно «добьется» и «докажет»; что горькие мысли о «ненужности», «заброшенности» вызывали на ее глазах кипящие слезы, остервенело вытираемые сжатым кулачком… Бросьте, ничего этого не было. Я просто безмятежно наслаждалась своим обществом, которое и по настоящее время предпочитаю любому другому, тихо радовалась, что меня никто не трогает – и только.
А в восемнадцать лет пришла детская болезнь – скарлатина. Она протекала на редкость тяжело, температура подвалила к сорока и не обращала никакого внимания на аспирин. Я лежала на грани потери сознания, страдая от невыносимой боли в горле и во всем теле. Невозможно было даже сглотнуть слюну, и, когда она накапливалась, я медленно поворачивала тяжелую, горячую, как утюг, голову и сплевывала на сложенную рядом тряпочку. Невыносимо хотелось пить, но этот процесс приносил настолько мучительные страдания, что я предпочитала терпеть. Иногда я, все-таки, наверное, проваливалась в бездну бреда, потому что отчетливо помню, как перед моими глазами голубая занавеска на окне выгибалась парусом и будто освещалась изнутри тусклым светом. Между тем я ухитрялась прекрасно сознавать, что такого быть не может, потому что окно зимой наглухо закрыто и выходит в темный двор-колодец, где нет ни одного фонаря…
Иногда заходила Дина, меняла тряпочку, предлагала воды и заставляла проглотить лекарство. Я покорялась – ведь я была уже взрослая… Потом падала обратно на подушку…
Именно к той болезни и относится последний эпизод моей человеческой слабости в кругу семьи. На четвертый день дело подошло к кризису. Мне стало так плохо, что я уж решила, что умираю. Вечерело. Узоры на обоях – безобидные цветочки – вдруг слились и заплясали по комнате ужасающим хороводом настоящих чертей – с хвостами, рогами и копытами. И сейчас могу поклясться Вам, что глаза у них были фиолетовыми и горели.
