Завтрак для меня закончен, вернее, он и не начинался, потому что с первой минуты я ожидала мига расправы. С тех еще пор завидую счастливцам, которые утверждают, будто от волнения испытывают лютый голод и, дорвавшись, много едят. Я же, стоит мне хоть чуть-чуть занервничать, не могу даже думать о еде, а запах любого съестного противен…
Отец брал (не из моих, конечно, рук, а из маминых) принесенный мной дневник, и после следовал скрупулезный разбор каждой закорючки – как моей, так и учительской. Ко мне лично не обращалось ни одного слова, но в течение приблизительно пятидесяти минут мать, испуганно кивая, слушала, что; Эта задалась целью опорочить семью до четырнадцатого колена, мечтая стать, очевидно, дворником; что почерк, каким Эта ведет самый важный в жизни любого ученика документ, одним своим видом уже способен оскорбить того, кто его читает; что следует признать, что Эта делает все нарочно, дабы измотать нервы родителям и посмеяться над ними, потому что нормальный человек после таких неоднократных внушений давно бы исправился; что не столько неуспеваемость огорчает отца – не каждому даны способности – сколько злостность Этой, открытый бунт: невозможно за неделю из троечницы превратиться в отличницу, но можно было потрудиться и получить хотя бы несколько четверок – а Эта не пожелала; можно было исправить почерк, не делать из дневника помойку – но Эта намеренно плюет родителям в лицо; иначе, чем плевком, сознательным оскорблением невозможно назвать такое явное свинство…
Все обвинения отец отчеканивал, яростно глядя матери в глаза. Создавалось впечатление, что дневник – ее, оценки – тоже, да и почерк заодно. И тот испуг и отчаянье, постепенно проступавшие на лице матери в виде багровых пятен, словно свидетельствовали о ее непрощенной вине…
– Такие проступки оставлять безнаказанными нельзя. Передай Этой, что она лишается сегодня общения с семьей и не идет в зоопарк (цирк, театр, музей), а остается дома, чтобы подумать над своим поведением и сделать соответствующие выводы…
Теперь, вспоминая те воскресенья, я каждый раз сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться: все-таки невероятно смешно, сидя в двух шагах от объекта, просить ему что-то передать, но тогда факт незамечания просто кровь в моих жилах останавливал, и несколько лет я взаправду считала себя законченным ничтожеством, до какого нельзя опуститься настолько, чтобы обращаться к нему лично.
Честное слово, я не помню, взяли ли меня в результате хоть раз куда-нибудь. Наверное, нет, потому что отчетливо встает в памяти эпизод. Утром Маленькая приостанавливается, пробегая через мою узкую комнату:
