Лу давал мне конверт с пятью тысячами долларов в стодолларовых купюрах. Я передавал его Герштейну. А тот – Гаррисону. Однако то ли вторая, то ли третья выплата – уже не помню точно какая – пришлась на тот момент, когда я никак не мог связаться с Герштейном. Да тут еще у меня возникли проблемы с налогами. Поэтому я позвонил Лу и спросил, нельзя ли мне использовать эти деньги для уплаты налогов. Мне должны были вот-вот поступить деньги, и я сказал Лу, что, как только они поступят, я передам пять тысяч долларов Герштейну. Лу сказал, что согласен и все в порядке.
Вскоре после этого Лу обвинили в продаже незарегистрированного пакета акций. Дело было очень запутанным.
Однако он начал понимать, что, для того чтобы не попасть в тюрьму, своих адвокатов ему будет недостаточно. Мы были вместе, когда его секретарь принял телефонный звонок от судьи Верховного суда Эйба Фортаса.
Фортас представлял Линдона Джонсона в 1948 году, когда возникли сомнения в его истинности его победы на предварительных выборах в Сенат от Демократической партии в Техасе. Джонсон получил свое место в Сенате благодаря Фортасу, и тот стал одним из самых доверенных его советников. Когда Джонсон стал президентом, он пожелал сделать Фортаса верховным судьей. Проблема была лишь в одном: Фортас был евреем. В те времена в Верховном суде не могло быть двух судей-евреев. Это неписаное правило сегодня не действует. И что же тогда сделал Джонсон? Он попросил Артура Голдберга подать в отставку. Он предоставил ему место представителя в ООН только для того, чтобы назначить Фортаса в Верховный суд. Голдберг не должен был уходить. Его должность была пожизненной. Но Джонсон убедил, что он нужен ему в ООН, что было полной чушью. Представителем в ООН мог стать кто угодно. Но Голдберг согласился оставить свой пост, чтобы Джонсон смог сделать Фортаса верховным судьей.
Лу Вольфсон послал Фортасу чек на сумму 20 тысяч долларов через свой фонд. Фортас должен был выступить с обращением к Еврейской организации, и Вольфсон брал на себя все расходы по этому делу. В этом не было ничего противозаконного. По-моему, это произошло как раз незадолго до того, как Фортас звонил Вольфсону.
Разговор был недолгим, но по лицу Вольфсона я понял, что он не получил того ответа, на который рассчитывал. Повесив трубку, Лу произнес лишь три слова, и прозвучали они очень холодно: «Это называется дружбой».
Лу ожидало судебное разбирательство, и, как я понимаю, он был вынужден схватиться за последнюю соломинку, то есть за меня.
