— Тебе?
— Мне. А я передам кому надо.
— Где же я их возьму? — вздохнул Марик.
— Твоя проблема, — сказал Игорястик. — И если кому скажешь, то все, понял?
— И собачки нет, — добавил Толокно. — А завтра ее хвост в ваш почтовый ящик засунут.
Марик взглянул на ребят и содрогнулся. Он ясно понял, что они не преувеличивают, что именно так и будет. Ему стало дурно, он привалился плечом к стене.
— Да кому она нужна, — снова сказал он. — Она же только нам и нужна.
— Она только вам, — согласился Толокно. — А шапки всем нужны. — И, подойдя к Марику вплотную, внятно произнес — Если кто из твоих в школу придет… Понял, что будет!..
— Бежим, — сказал Игорястик. — Звонок.
Марик подошел к окну, глядящему во двор. Игорястик и Толокно мчались к воротам, перекидываясь пластмассовым диском, гикая и свистя.
— Что ты уперся в стекло, вместо того чтобы бежать и искать собаку. Что ты там все выглядываешь? Они ушли?
— Да.
— Ах, как ты жестокосерд! Никого не любишь, даже свою собаку…
— Не говори глупостей, ба.
— А ты не говори со мной в таком тоне, равнодушный ребенок.
— Ну все, ба, все! У тебя есть тридцать рэ?
— Чего тридцать?
— Рублей.
— Столько денег! Зачем? И что это за жаргон «рэ»?!
— Значит, так, — начал Марик, решившись. — Надо сегодня, до четырех часов, отдать одному чмырю тридцатку. Тогда нам, наверно, вернут Нави.
— Тебе поставил такое условие этот Чмырь? А что, если не принесешь денег?
— Убьют ее…
— Но это же шантаж! — взорвалась бабушка. — Это гангстеризм!.. Нельзя становиться на одну доску с этим проходимцем… Деньги или смерть! Подумать только! Гадость! Собака нам этого никогда не простит. Надо заявить в милицию. Пусть окоротят этого негодяя… Немедленно!
Марик покаялся, что завел этот разговор. Он поглядел на часы и прямо задрожал от волнения — было два десять.
— Да и таких денег у меня нет. Пенсия-то двадцать пятого… Какая мерзость, какая подлость!.. — И бабушка, пыхтя, направилась в кухню. — Беги ищи!
— Только до моего прихода никому не заявляй! — Марик огляделся. Маски лежали на мраморной доске буфета. Он схватил свою школьную сумку, вывалил все прямо на кресло, уложил в сумку обе маски, тщательно задернул молнию и, крикнув: «Я пошел!», — хлопнул дверью.
А расходятся из школы совсем по-другому, нежели приходят.
Того, бурливого, гремящего потока, который поутру устремляется в школьные двери, в конце дня нет и в помине. Из подъезда теперь выходят поодиночке, по двое, маленькими группками, неспешно, размахивая портфелями, а кто и стремительно, словно желая поскорее разорвать свои связи с уже отошедшим в прошлое учебным днем. Другие идут вальяжно, расстегнув куртки и вороты, и тут же на крыльце прячут в сумки галстуки. Глаза уже не напряжены, фигуры не нацелены вперед, как утром. А кто поменьше, выпархивают на волю — эдакие «сладкоголосые птицы юности»— щебеча и напевая веселые песни. Жирафоподобные старшеклассники, всенепременно сиганув через ограду на баскетбольную площадку, начинают свои нескончаемые дриблинги, броски и силовую толчею. Бабушки разбирают малышей и, выхватив у них из рук тяжелые портфели, гонят их перед собой, как гусопасы одиноких гусей.
