— Люди! Два часа назад я дал расписку господину коменданту в том, что в Видиборе, где я народился и жил, пока меня коммунисты и жиды не сослали на Север, партизан и сочувствующих им нет! Ежели я ошибся, то зараз стану к яме девятнадцатым, а ежели нет — вас распустят по домам. Немцы — народ справедливый и исполнительный, слов на ветер не бросают. Говорите! От вас зависит судьба ваших родных и суседей…
Толпа видиборцев, съежившись от холода и страха за родных и близких, изломанным рядом маячивших справа в отдалении, сперва будто онемела на несколько мгновений, затем ворохнулась из края в край, будто по ней пропустили ток небольшого напряжения, — запричитала, заойкала, уши просверлил пронзительный детский плач…
Адам Сметник, растерянно оглянувшись на брата, направил было стопы к начальству, с холодным интересом взиравшему на него из-под высоких тулий фуражек, однако так и не посмел приблизиться — остановился в нескольких шагах.
— Герр офицер! Ети, смею вас заверить, не возьмут в руки оружия… Слышите их? От страха они, смею заверить…
— Гут, господин Сметник. — Комендант, подойдя к нему, снисходительно похлопал его по плечу. — Как толкует ваша пословица, твои слова да богу в уши, а? Кому как не вам знать этот загадочный русский душа. Разве это не странно, что они там стоят? — показал он хлыстом на приговоренных.
— Ага-ага, старанные люди, работящие, а пострадать могут сдуру! — торопливо подхватил Адам Сметник, вымучивая на одутловатом лице заискивающую улыбку. — Прикажите распустить по дворам, герр офицер, свиньи с утра не кормлены, коровы не поены…
— О, свиньи, понимай. Для солдат великой Германия нужно много русского сала… Гут. — Он повернулся к пустоглазому офицеру. — Отставить огонь, капитан! Разместите солдат по дворам и дожидайтесь указаний вашего начальства. А что касается этих бородатых мужичков, раз уж вы их собрали, то у меня возникла неплохая идея… Не забудьте при случае отблагодарить, и боже вас упаси влюбиться в славянку!..
Женщин с малыми детьми немцы распустили по домам, а мужское население Видибора, включая стариков и подростков, загнали в конюшню. В полутемном углу на сваленных в кучу хомутах сидели Трофим Дубровный с сыном Николаем. Никто в конюшне не знал, какая судьба им уготована, поэтому общее настроение было гнетущим; каждый, похоже, был занят тем, что молча, по крохам, перебирал в памяти прожитое, и выходило, что, если бы не эта беда, так и не нашлось бы времени оглянуться назад, отделить хорошее от дурного, как зерно от плевел, а затем то и другое взвесить на чашах весов своей совести — которая перевесит, правильно ли жил?..
