Трофим Тимофеевич махнул рукой, решительно затоптал окурок, перешел по черным ольховым жердочкам, притопленным в грязистой ряске, болотце и направился в ведомый одному ему лесной угол: там, в негустом влажном березняке, ель изредка прокидывалась, вообще же в дубовых и ясеневых рощах поймы Припяти ель — редкая гостья, и человеку нездешнему повстречать ее не так просто.
Долго садившееся солнце, нарумяненное холодом осеннего дня, будто застряло за недальней щетинистой грядой леса, подернутого синей поволокой вечера, — кусками сотового меда зависло в прогалах тонких, озаренных золотистым отсветом сосен. Запах сопревших дубовых листьев, смолы и вереска невидимыми токами восходил от земли, и от него слегка кружилась голова.
Облюбовав мохнатую, замшелую от старости ель, Трофим Тимофеевич принялся обрубать нижние, лежащие почти на земле ветви. Перешел было к другой, но, прикинув на глаз охапку нарубленного лапника, заткнул топор за пояс. Возвращаясь к лодке с вязанкой еще живого, мягко пружинившего на весу елового сырца, не сразу заметил, что бредет по пояс в холодящих ноги клубах тумана, и неожиданно поймал себя на мысли, что думает по-прежнему о Тамарке: какая ни есть, а ближе остальных… Вот и теперь она и Сергей дома, а остальные далековато отсюда, и мысли до них попросту не доходят. А если и доходят, то так же редко, как те письма, которые почтальонка приносит от них. Исподволь поднявшаяся в груди волна жалости к дочери растопила ледок недавней обиды, зато об остальных детях, у которых вроде все благополучно в жизни, подумал равнодушно.
На подходе к реке Трофим Тимофеевич сбросил вязанку у огромного, поросшего с боков ржавым мохом валуна. Опершись плечом о его прохладный скользкий бок, усталым движением стянул с головы старенькую ушанку, вытер исподом мокрый лоб; доставая папироску из мятой пачки, поднял глаза на опаленный молниями дуб, на молоденькую нежную челку кроны, скупо пронизываемую лучиками-осколками закатного солнца. Будто девочку в зеленой юбчонке, высоко и недоступно взметнул над землей черный гранит умирающего уже полвека дуба единственный живой островок…
— Здравствуй, доченька, — глуховатым голосом произнес Трофим Тимофеевич. — Вот картошку с твоей мамой выкопали. Томка, сестра, приехала подсобить… Неважные ее дела. Сергей, ты знаешь, из армии вернулся и техникум свой заканчивает. Счас тут на практике. Микола из Островецка письмо прислал: выпроводили его на пенсию, так он уже не в милиции… Словом, чтоб тебе проще сказать, подполковник, но в запасе. Правильно и сделали, что выпроводили его на отдых. В милиции, я так понимаю, робить надо молодым. И не с его характером. Спокоен больно. Не знаю… или война ему усадку сделала, когда мальцом забрал с собой в лес, или невестка Клавдия испортила его до конца. Парнем был — боевой орден заработал, а как пошел на ету службу да женился на старой деве — исделался ни рыба ни мясо: толщиной с медведя, росту под потолок, а бабонька, на свои очи видел, по щекам хлестала, как пацана… Безобразье. Еще вот Надя звонила из дому — жалуется на своего Сукача: машину добил, стал на ремонт и кажин божий день выпимши приходит. Завалится на кровать и клянет кого ни попадя… Пуля у него в легких сидит, врачи ее видют на рентгеновском снимке, а группу инвалидности дать не могут, потому что потерял справку из госпиталя. Со слезами жаловалася, будто писал в город Каунас, где лежал на излечении раза три, а ответ приходит один: укажите номер госпиталя, фамилию начальника… Вот он зальет вином глаза и сгоняет зло на домашних. Последнее дело. А так, дочушка, живем помалу. Вот. Поговорил с тобой, и ладно мне. Пойду, а то, мабыть, заждалися наши. Мама твоя стол накроет, тебе чарочку на угол поставит… Ты уже, не думай, большая у нас — Трофим Тимофеевич, не сходя с места, виновато покомкал в руках шапку, прежде чем надеть ее, опять поднял к небу повлажневшие глаза.
