. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сережа помнит — была горечь, долго не выветривался ее гнетущий привкус. Ноги по вечерам не несли домой, не хотелось встречаться глазами с батей. Улыбаться беспечно на молчаливые вопросы Зои Дмитриевны.
Она теребила Ивана Семеновича — что стряслось у вас, что с парнем? Муж отвечал туманно:
— Перемелется, мука будет.
И перемелилось ведь.
Ей этого было мало, ей понимать надо, отчего стынет ужин на столе, а Сережи все нет и нет, и так который день.
— Ладно кудахтать, — сердился Иван Семенович. — Сессия у Сережки скоро, вот и пропадает в институте. Или в библиотеке корпит.
— Может, появилась какая? Не замечал?
— Пора бы уж, двадцать пять лет. Не замечал, все в цехе да в цехе. В общежитие зачастил.
— Ты бы кого сосватал, Ваня. Ну поговорил по душам, не знаю, по-отцовски…
— Не сводня!
— Уж сразу и сводня! Видели его с Шурочкой, плановичкой нашей. Чем не невеста?
— М-да. Аккуратная девушка. В филармонию ходит.
— Ты бы…
— Замнем, Зоя!
Но ведь было, кроме горечи-то, и другое. Главное. Дожидались, как праздника, торопили последний час смены, чтобы развернуть на разметочном столе свой чертеж, склониться над ним, соприкасаясь головами, и уходила, бог знает куда исчезала усталость, и сон не брал, и медная, изогнутая, с рядами прорезей пластинка становилась почти живой, светилась розовым теплом.
Было — шагали по лесной тропке впятером, шевелили обгорелой веткой угольки костра, и они вспыхивали, выпукло освещали в сумерках лица — спокойное и сосредоточенное лицо Каткова, крутой лоб Головкова Толи, искрились в смеющихся глазах Юры Грекова, в круглых, опушенных белесыми ресницами, Горошка.
Было ведь — тайно от Феди, чтобы не смущать, пришли под окна одноэтажного кирпичного особняка на Кольцовскую улицу, где помещалась музыкальная школа, и слушали, пытаясь различить в многоголосице баянных переборов, аккордов пианино и скрипочных рулад его тихую гитару, и прижали пальцы к губам — когда уловили, услышали, узнали. И потом бежали в общежитие, чтобы к его приходу быть уже дома, в комнате…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В город, крадучись, пришла зима.
Сначала иней на жухлой траве, на голых ветках, потом изморозь на окнах общежития как бы исподволь готовили день, который показался Горошку праздничным: он впервые увидел свой завод в белом наряде.
И вдруг понял, что завод-то — красив.
