– Сочтемся, – сказал он. – Поехали, угощу тебя приличным бифштексом и бокалом вина. Ты меня уговоришь повысить тебе с Фридой зарплату, а потом я примчу тебя сюда, закончить с бумагами.
Но Лилиан, задумавшись, все сидела за столом. Она думала о младенце. Думала о повышении зарплаты. Представила: вот она возвращается домой, там орет телевизор, комната затянута дымом, валяются пустые бокалы, вокруг каждого – лужица. Кадиш лежит на диване – он ее муж, а она не знает, поделится ли с ним своими мыслями. Скажет ли ему, что сделала – вернее, чего не сделала! – или не скажет? Нарисуй она себе другую картину, знай, что в квартире темно, что никто не помешает ей хорошенько подумать, что она сможет посидеть в уютном кресле у окна, зажечь лампу – она бы отправилась домой. И если бы она поехала домой сразу, она была бы на месте вовремя. Никто не помешал бы ей подремать в кресле, немного отключиться, а потом, после второго звонка, проснуться и взять телефонную трубку.
Лилиан заказала соте из шпината. Шпинат был обильно приправлен чесноком. Она подалась вперед и подцепила вилкой равиоли с тарелки Густаво, он приподнял тарелку – бери еще! Но она чуть прижала его руку книзу и подняла бокал, давая понять, что поужинать в хорошем ресторане – мысль совсем неплохая! Лилиан пригубила вино, Густаво расплылся в улыбке.
– Спасибо за ужин, – поблагодарила она, щелкнула пальцем по ободу бокала, и хрусталь зазвенел.
Кадишу подвернулась работенка за пределами кладбища. Синагогу при кладбище Благоволения посещали куда реже, чем само кладбище, но она, хоть и изрядно облупилась, знай себе стояла. Как и в любой другой синагоге, видные евреи из местной общины были не против того, чтобы их вклад отметили. К стене в конце синагоги было, как водится, прикреплено дерево из бронзы. На его ветки в дни, когда в фонде синагоги денег было в избытке, прикрепляли серебряные листочки с именами жертвователей. Это дерево встретило весну лишь однажды, подумал Кадиш. С тех пор в лесу сутенеров круглый год стоит осень. Ветки стояли почти голые.
Ждать дотемна причины не было. Работать предстояло в помещении. Он пришел в сумерки и взялся за дело при свете, лившемся в окно. Задача оказалась не из легких.
У входа в синагогу, перед пустым ковчегом, висел парохет, массивная пурпурная завеса, – чтобы добавить ковчегу торжественности. Внизу завесы было вышито посвящение: Памяти Эстер Зукман, ниже – даты ее жизни. Надпись, искусно выведенную золотой нитью, с двух сторон держал лев. Расплатиться с Кадишем потомкам Эстер было нечем. Они разрешили ему оставить себе золото.
