отражает особую, активно-пассивную роль террора в основании современного государства и политического субъекта. Террор — это перекресток, где субъект одновременно боится и пугает, причем боится своего страха и пугает других собственным страхом, то есть террор — это пространство того, что в немецком идеализме называлось «самоаффектацией».
Если мы теперь вернемся к вопросу о негативной аффектации в публичной сфере как таковой, то увидим, что она может объясняться двумя полярными способами.
В «Отрицательной революции» я писал о меланхолии как о публичной и частной идеологии России 1990-х годов: когда можно было действовать, образованные профессионалы столиц ныли, кричали о несостоятельности страны и (в лучшем случае) призывали обсуждать травмы сталинизма.
Вольф Лепенис, автор книги «Меланхолия и общество», тоже отмечает этот феномен. По его словам, в XXвеке носителем меланхолии становится интеллигенция — этот «жалующийся класс», девиз которого выразил Поль Валери: «Я жалуюсь, следовательно, существую». Кульминацией этой меланхолии становится, по Лепенису, 1989 год и падение социалистических режимов в Европе. Он верно замечает, что революции 1989–1991 годов делали именно интеллектуалы:
«Эти интеллектуалы… были моралисты, которые подарили всей Европе новую культуру конфронтации, они сначала принадлежали к “жалующемуся классу”, но теперь… стали активными меланхоликами, которые разоблачали насильственный характер официального оптимизма… Моралисты Восточной Европы были меланхоликами, которые освободились от неизбежного при меланхолии эффекта торможения деятельности и на какое-то время, к их собственному удивлению, удержали в руках власть и должны были действовать. Речь шла уже не о заклинании утопий, а о реальной политике. Но по этой же причине они вскоре превратились в экспертов и аналитиков или вовсе исчезли с политической сцены»[3].
После распада социалистических стран, пишет Лепенис, меланхолия в Европе особенно усилилась. Первым ее фактором стала дискредитация коммунизма и отказ от утопий. Вторым, не таким событийным, но не менее сильным, является постепенное уменьшение доли принудительного труда: растет удельный вес свободного времени, и, как и в XVIIвеке в случае аристократии, этот рост влечет за собой взрыв меланхолии: скуки, тревоги, аномии[4]. Лепенис даже отмечает, что объединенная Европа в какой-то мере есть меланхолический проект, поскольку она «замыкается на себя» (Жак Делор).
