) сочетаются с печальной констатацией конца больших идеологий и поиском “национальной идеи”, которая смогла бы заменить западную “протестантскую этику”. Ощущение конца идеологий и утрирование “чернухи” совместно окрашивают российский либерализм того времени в меланхолические, пессимистические тона, что в целом характерно для либеральной идеологии и для буржуазного массового сознания
[7]. В 2000-х годах либеральные СМИ начинают мягко дрейфовать в консервативную сторону, а телевидение резко разворачивается к консерватизму и даже национализму. Результатом оказывается та амальгама, о которой мы сказали выше. Но данная консервативная эволюция стала возможна и принята обществом только потому, что в нем и без того были заложены мощные консервативные настроения — не только в контрлиберальных стремлении к порядку и ностальгии по СССР, но и в либеральных по видимости настроениях западнического экономизма и индивидуализма.
Действительно, идеология перестроечной контрэлиты и, шире, постсоветской неофициальной публичной сферы, была не только либеральной, но очень часто либерально-консервативной. Например, первым манифестом перемен стал фильм Тенгиза Абуладзе “Покаяние”, активно обсуждавшийся потом в прессе идеологами перестройки (Игорем Клямкиным, Михаилом Гефтером и другими). Этот фильм пронизан легко определяемыми теологическими отсылками, вписывающими фигуру тирана не только в исторический, но и в религиозный контекст. В то же время — и в этом напряжении причина художественного воздействия фильма — его рамочным нарративом является история Антигоны. Антигона у Софокла (если следовать за Гегелем) — революционерка, но революционерка консервативная: она борется с политическим светским обществом с позиций старой религии и, как известно, хоронит своего брата по традиционному обычаю, несмотря на запрет царя Фив. Абуладзе, однако, переворачивает этот образ и заставляет новую Антигону выкапывать тело злодея из могилы. Казалось бы, это переворачивание меняет консервативный и теологический характер жеста в сторону либеральной публичности и гражданственности. Но все равно в центре сюжета — обряд похорон и теологическая интерпретация сталинизма как ритуально нечистого. И само переворачивание мотива является симптомом внутреннего напряжения между либеральными и консервативными чертами.
Нужно согласиться с Ильей Калининым, выдвинувшим тезис о “ностальгической модернизации”[8], и даже расширить его: не только в речах современных политиков, но и вообще в идеологии советской интеллигенции интерес к прошлому носил амбивалентный идеологический характер. Вот что писали в 1985 году Борис Останин и Александр Кобак, авторы программной статьи “Молния и радуга”, формулирующей идеологическое единство андерграунда 1980-х:
