его внутренней невозможности
[45]. Занимать эту позицию боязно и трудно, даже невозможно. «Чистой» левизны не бывает, как не бывает чистого отрицания. И тем не менее только эта противоречивая, невозможная позиция и дает, по нашему мнению, доступ к фундаментальной политике. Такая политика исходит из внутреннего конфликта, нестыковки
[46], лежащих в основе каждого общества и позволяющих ему существовать и развиваться. В смешанной позиции между правым и левым нужно усматривать асимметричный
сдвиг влево. Последняя российская революция по своему настоящему смыслу — это правая идея в левой политической форме. Не случайно поэтому обратное сочетание — левая программа в правой (авторитарно-консервативной и имперско-националистической) форме — стало уже с конца 1980-х годов идеологическим инвариантом всех попыток сдержать разворачивающиеся преобразования. В той же парадоксальной точке пребывает радикальное искусство, в ведении которого находятся невозможные
монстры. Как указывает их название, монстры демонстрируются, выставляются, представляют собой зрелище. Но это зрелище невозможное, одновременно пугающее и смешное — здесь субъект, подпадая, кажется, в очередной раз под власть зрелища, на деле освобождается от этой власти. Можно сопоставить такое радикальное искусство с гегелевским описанием гильотины как зрелища, переходящего от возвышенного к банальному и поэтому навсегда развенчивающего фигуру господина.
Обращение к понятию революции представляется мне политически и методологически необходимым. Предлагаемая мною точка зрения на Россию последних пятнадцати лет неотделима от политической позиции, которую она позволяет занять. Обоснуем эту точку зрения полемически.
1. Господствующие в обществе и в социальной науке представления отвергают событийность и революционность происходящих перемен. Некоторые (критически настроенные) наблюдатели считают, что тут имела место, в лучшем случае, плавная эволюция позднесоветского общества в общество посткоммунистическое, а в худшем — изменение фасада этого общества при сохранении прежнего содержания. Другие (оптимисты) видят в падении коммунизма возврат, пусть и незавершенный, к «нормальному» историческому развитию. Для первых абсолютной является статичная «объективная» картина, для других картина, наоборот, нормативная. И те и другие являются, каждый в своем роде, «позитивистами». Они видят в мире только установленное, положительное — и остаются слепы к призрачной, необъективируемой материи отрицания. Тем самым они закрывают себе путь к пониманию исторической реальности и к занятию ответственной (в теоретическом, а не моралистическом смысле) политической позиции.
