Либеральными являются постоянные апелляции к ценности частной жизни — но в идущей сверху идеологии они чаще всего формулируются как культ семьи. В московском метро уже три года вдоль каждого эскалатора висят плакаты “Семья — один из шедевров природы” (улыбающаяся нуклеарная семья — папа, мама и дети, — и внизу подпись: “Д. Сантаяна”) или “Любовь к Родине начинается с любви к семье” (и красующаяся на фоне матрешек подпись “Ф. Бэкон”). Демобилизующий лозунг, синтезирующий либеральный индивидуализм и консервативный органицизм. Наконец, социологические опросы, значимости которых, конечно, нельзя абсолютизировать, неизменно показывают, что отличие России от европейских стран в основном заключается в отношении к солидарности: в российском обществе зашкаливают индивидуалистические ценности, ценности частной жизни, и гораздо ниже ставятся ценности, касающегося общего блага (такие, как демократия или экология). При этом высоко ценятся и “консервативные” ценности “сохранения традиций”[2].
В целом, можно сделать вывод, что идеологической гегемонией в сегодняшней России обладает консервативно осмысленный либерализм, а не консерватизм в чистом виде (что особенно очевидно после публикации манифеста Никиты Михалкова: набор предлагаемых им стереотипных консервативных идеологем явно не является — даже на уровне дискурса — ни правящей, ни особенно популярной в обществе идеологией). Впрочем, важны не только и не столько фигуры, открыто называющие себя консерваторами, — о них написал важную статью Сергей Прозоров[3], — сколько фоновый консерватизм, который был присущ российским элитам задолго до того, как они выучили слово “консерватизм” и заменили им неадекватное более понятие “коммунизм” (программа КПРФ уже 20 лет является классической программой социально-консервативной партии[4]) или “либерализм” (если под ним понимать рациональное государственное строительство под присмотром просвещенных элит). Здесь характерны примеры Михаила Леонтьева, Дмитрия Ольшанского, Максима Соколова и других публицистов, резко сменивших идеологические ориентации с либеральной на консервативную в 1999–2000 годах: перелом этот был, очевидно, искренним и означал консервативную переинтерпретацию ранее отстаиваемых — в критике постсоветской инерции — либеральных ценностей.
Приведенные примеры показывают, что консерватизм и либерализм достаточно хорошо сочетаются друг с другом. Я уже упомянул их сочетание у Бёрка, которое оставалось характерным для политики Великобритании в XIX веке (характерны здесь примеры либерального консерватора Уильяма Гладстона и консервативного либерала Бенджамина Дизраэли). В XX веке, после Второй мировой войны, либерализм, будучи победившей идеологией, постепенно раскалывается на социально и демократически ориентированную версию (Джон Ролз и Юрген Хабермас) и на консервативную программу, сочетающую крайний экономический либерализм и органически-националистические акценты в политике (Фридрих фон Хайек, Милтон Фридман, Конрад Аденауэр, Людвиг Эрхард и другие). Консервативный либерализм после упадка 1950-1970-х годов пережил свой триумф в англосаксонском мире в 1980-х, в эпоху Рейгана и Тэтчер, совмещавших экономический либерализм с традиционалистской социокультурной программой. Тем не менее, в этом сочетании заложена потенциальное противоречие, которое и сказалось в эпоху перестройки как “консервативной революции”: какое-то время консервативные идеи предъявлялись обществу в левой политической форме, в качестве апологии “демократии”.
