— Хорошо, правда, Миллер?
А Миллер чувствовал, как она прижимается к нему все крепче, будто хочет с ним слиться, утонуть в нем вместе со своей пышной юбкой и туфельками, и он целовал ее в нежную белую шею, гладил ее колени, и его пальцы сладострастно дрожали, все ближе подбираясь к резной собачке из слоновой кости, что расположилась на страже между тонкой блузкой с глубоким декольте и высокой, колышущейся грудью…
Когда он вышел на улицу, прохожих уже не было. Только извозчик дремал на облучке дрожек, да на пороге магазина сидел, скорчившись, ночной сторож. Миллер чувствовал себя веселым, озорным мальчишкой. Вдруг захотелось подойти и щелкнуть прикорнувшего извозчика по носу, но он бодро прошагал мимо, поигрывая мускулами и даже слегка пританцовывая.
Однако едва он вошел к себе во двор, настроение стало портиться с каждым шагом. Поднимаясь по темной лестнице, он наткнулся коленом на столбик перил, именно тем самым местом, удариться которым больнее всего. Пока дошел до квартиры, веселость испарилась окончательно. Он знал, что служанка откроет сразу же, как только он позвонит, но все-таки несколько минут неподвижно проторчал под дверью, будто пришел не домой, а к чужим людям просить ночлега.
На цыпочках, ведя рукой по стене в темной прихожей, попытался проскользнуть к себе в кабинет, уже взялся за дверную ручку, но вдруг из спальни послышался шорох, и холодный, насмешливый голос спросил:
— Явился?
Миллер смутился окончательно. От этого голоса ему даже слегка стало дурно, в горле запершило, и язык пролепетал, будто сам собой:
— Спи, спи, дорогая. Еще только начало первого…
Но не успел Миллер договорить, как стенные часы прохрипели, а потом гулко, мерно пробили с механической точностью: «Бом, бом, бом, бом!»
Округлившимися, испуганными глазами Миллер смотрел на внезапно ожившее четырехугольное создание и слушал, как голос жены доносится из спальни, сопровождая каждый удар:
— Один… Два… Три… Четыре…
Наутро в квартире царило молчание.
Стол был накрыт, самовар кипел — все как всегда, уютно, по-семейному, но тишина, упрямая тишина растеклась по всему дому, заволокла обои на стенах и шторы на окнах. Только чайные ложечки позвякивали даже громче, чем обычно, когда ими размешивали сахар. Позавтракав, Миллер долго не мог решить: перед уходом чмокнуть жену в лобик или не стоит? Но она пошла к соседке. Миллер попрощался с дочкой, расцеловал ее и сказал:
— Будь умницей, моя хорошая, слушайся мамочку.
