Панна Малгоша потеет. Ее смущает чопорность четы Заремба. Сразу видно, они из самого высшего общества. Даже тонкие руки и неновая блузка мадам Зарембы смотрятся весьма аристократично. Малгоша чувствует себя неловко, и потому что она такая толстая, и потому что на ней модное тюлевое платье. Мало того, Фабиан жмет ей ногу под столом. У Малгоши пропал аппетит, она не ест, а только благодарит, точь-в-точь как пани Заремба:
— Спасибо… Прошу вас, не беспокойтесь…
Священник Генстый совсем раскраснелся. Жилка за ухом так набухла, что, кажется, вот-вот лопнет от излишней крови. Панна Малгоша сидит прямо напротив, и он не может отвести глаз от ее декольте. Его лысина блестит от пота, щеки пылают, и Генстый краснеет еще сильнее, потому что Фабиан наблюдает за ним. Ксендз опускает взгляд в тарелку и поправляет салфетку на шее. Он втыкает вилку в заячью лапку, вонзает острый нож в белое мясо и говорит:
— Благородная пища, зайчатина… Весьма благородная…
— Да, господа, — спешит вставить слово Заремба, — я в молодости зайцев сотнями стрелял…
— Сотнями? — перебивает Фабиан.
Заремба понимает, что слишком хватил. Кто-кто, но Фабиан-то прекрасно знает, каков он был в молодости. Однако Заремба не может допустить, чтобы какой-то Райцес его высмеял, и призывает в свидетели жену.
— Мать! — Тут он слегка закашлялся. — Мать, помнишь, тогда, в лесу…
Панне Малгоше тоже есть что рассказать.
— А мой отец, — вступает она в разговор, — еще и на серн охотился. Как-то подстрелил одну, а у нее в животе детеныш оказался…
— Грех это, — замечает ксендз Генстый, — убивать котных самок. В те месяцы, когда звери детенышей вынашивают, охота запрещена…
Но тут Фабиан наполняет бокалы. Настроение у гостей поднимается, а языки развязываются.
Особенно разговорился Заремба. Он не умеет пить, вино сразу же ударяет в голову, и он пускается в воспоминания о молодости, о Краковской академии и кричит, вливая в себя бокал за бокалом:
— Фабианку, помнишь, в Кракове, в мансарде?.. Голодали, но ведь счастливые были времена… Счастливые!..
Фабиан отпивает одним глотком полбокала и качает головой:
— Счастливые, говоришь? Я бы не сказал… Теперь куда лучше…
Заремба взрывается. Глаза сверкают, усы блестят от заячьего жира.
— Фабиане! — Он жадно впивается в мясо зубами. — Фабиане, да я бы все отдал, чтобы молодость хоть на минуту вернулась!.. Все вот это!..
И он указывает рукой на все, что есть в комнате Фабиана.
— Врешь, мой дорогой, — не соглашается Фабиан. — Нет ничего хуже, чем голодать. Это позор, унижение для человека — мечтать о куске мяса, о краюхе хлеба…
