Люди говорят, на небе есть луна,
Та-ра-ра-рам!..
А мне она ни капли не нужна,
Та-ра-ра-рам!..
Фабиан молча шагает рядом с Генстым, поднимает шляпу всякий раз, когда навстречу попадается молодой семинарист и здоровается со своим профессором в пыльной сутане, и широко улыбается.
Вдруг что-то привлекло его внимание.
В углу площади, где начинается бегущий под гору переулок, стоит русая, гладко причесанная девка, не давая пройти двум молодым резникам в облепленной куриными перьями одежде. Они пытаются бежать назад, к мясным лавкам, но им преграждает путь здоровенный детина и гонит прямо в девкины объятия. Фабиан тянет Генстого за рукав, показывает пальцем и подмигивает:
— Эй, профессор, смотри…
Но ксендз отворачивается и ускоряет шаг. Останавливается у ворот в каменной ограде и звонит в колокольчик. Фабиан отгоняет увязавшихся за Пуделем собак и входит в просторный, тихий двор.
В профессорской келье прохладно и тихо, так тихо, будто бушующий мир за ее стенами вдруг перестал существовать. От занавесок веет странной холодной белизной. На стенах обои с узором из золотых листьев, между оконными рамами стоят человечки из ваты и лежит желтый песок, такой же чистый, как в начале зимы, когда его туда насыпали.
Лицо Фабиана отражается в гранях наполненных стаканов, через стекло ликер бросает на свежую скатерть золотистые лучи. Фабиан наблюдает за ними и слушает Генстого, а тот наставляет:
— Неправильно пьешь, Фабианку… Бенедиктин любит, чтобы его подержали во рту, языком по небу растерли, вот так… А потом медовым пряником закусить…
Когда служанка убирает пустую бутылку и откупоривает вторую, тщательно протерев салфеткой пыльное горлышко, Генстый уже вещает профессорским тоном, как перед семинаристами.
— Фабиане, — вздыхает он, — я опасаюсь за твою судьбу…
Он не может понять, к какой общине приписан Фабиан, какому «миру» принадлежит, и уже давно хочет об этом спросить. Иногда ему кажется, что Фабиан перешел к этим, к евангелистам. А в другой раз он думает, что если Фабиан крещен, то, наоборот, в католичество. Конечно, в католичество, ведь священник считает Фабиана человеком с фантазией, а у кого есть фантазия, тот ни за что не примкнет к этим сухим, упрямым ослам. Но иногда ему приходит в голову, что Фабиан никуда не переходил, а остался с «лапсердаками». Он всегда выкручивается, когда ксендз пытается вытянуть из него правду.
— Сын мой, — говорит священник, подняв два пальца, — сын мой, у собаки есть будка, у птицы гнездо, а у человека, царя зверей, должен быть… Как это там написано…
