Через несколько лет мы оба вернемся в Москву. Мы перезванивались. Он приглашал меня на спектакли своего антрепризного театра. Приглашал играть, мы даже начинали репетировать в паре с Сашей Феклистовым. Были у него дома в старой квартире на Ордынке. Но по каким-то причинам вся затея с тем спектаклем сорвалась. Он дарил свои книги. Снимался и ставил телевизионные фильмы, просил их посмотреть, сказать свое мнение. Он звонил и говорил очень хорошие слова о моей книге «Идиотка» – говорил не спеша, с нежностью, размышляя, делясь своими ощущениями, благодарил, поддерживал, хвалил.
В последние годы Михал Михалыча стало подводить здоровье. В первую очередь – зрение. Его не раз оперировали. При близком контакте было заметно, что один глаз плохо видит, он щурился, вглядывался. Но был по-прежнему красив и благообразен – с курительной трубкой в руке, шапочкой на голове, в плотной клетчатой рубахе навыпуск вместо пиджака – эдакий персонаж фильмов Бергмана: одиночка вне социума. Он стал более молчаливым, обращенным внутрь себя. Как будто намеренно шел не в ногу со всеми, недоумевая от того, что вокруг происходит. Но по-прежнему много работал, не сбавлял темпа. Даже наоборот, ускорял его – снимался, ставил спектакли. Пробивал фильм по своему сценарию о Михоэлсе – сценарий годами лежал в редакции канала телевидения, но так и не был запущен в производство. Снял шестисерийный фильм «Очарование зла» о Цветаевой, Эфроне, Гучковой в эмиграции… Фильм об эмигрантах годами не выходил на экран. Когда не хватало актерской работы, он ездил на «квартирники» в Санкт-Петербург читать стихи. «Ты представляешь – скажет он мне, – сажусь в ночной поезд и еду, чтобы прочитать стихи в чужом доме, вечером снова в поезд, обратно в Москву. Деньги нужно зарабатывать – Зойке на учебу, Мишке на институт».
Михал Михалыч снова разошелся с женой, она вернулась в Тель-Авив. Он переехал из своей старой просторной квартиры, которую пришлось продать, в новую – однокомнатную, на Новослободской. У него появилась девушка Надя, он с ней расписался. «У меня есть всё необходимое, – говорил он, – книги, стол, даже балкон. А что еще надо?»
Я всё чаще думала о перипетиях судьбы Михал Михалыча. О том, как его бросало из театра в театр, из страны в страну, о его неприкаянности и бездомности. И о его открытости – он не прятал ни от кого свои драмы и поражения. Сам о них говорил. А свой успех сильно преуменьшал. Даже, казалось, стеснялся, ориентируясь на очень высокую планку некоторых своих коллег и предшественников. И еще, ему всегда нужны были люди, – чтобы говорить, делиться, вдохновляться. Он шел к ним навстречу, искал их, легко влюблялся и восхищался чужим талантом, по-настоящему дружил. И всегда, без перерыва, что бы ни происходило, – работал. В своем поколении, он такой один, кто столько раз начинал жить заново. Особенно в том возрасте, когда никто не решится что-либо менять. И наконец, чего ему стоило откровение в своей автобиографической книге. Как вообще непросто писать нелицеприятную правду о себе, тем более, что всегда есть возможность свою биографию приукрасить и сгладить. Исповедь же не всем по плечу. А ему она была по силам. «Это мой разговор с собственной совестью», – сказал он кому-то о своих мемуарах. Чувствовалось, что с каждым годом его внутренний конфликт с собой и всем, что вокруг, нарастает, как снежный ком. И вскоре его личная жизненная драма достигнет поистине шекспировских высот.
