Фомичев, высказав свои сомнения, замолчал.
Медлил с ответом и Алексей Платонович.
Наконец Фомичев устало вздохнул. Ничего не сказав, медленно закрыл папку и спрятал ее в ящик. Казалось, он выполнил тяжелую обязанность, чем был весьма доволен, и теперь даже смог улыбнуться Найде.
— Скажу вам откровенно, — начал он обычным, не официальным тоном. — На вашем строительстве снят фильм. Он вызвал сомнения. Были даже звонки от ваших товарищей, дескать, не все в этом фильме объективно. Так вот, часты ли такие случаи, как в этом фильме, в вашей работе? Мне поручено выяснить производственную и, так сказать, психологическую стороны этого дела.
— Кое-кому правда колет глаза, — резко сказал Найда.
— Бывает правда отдельного факта, а есть еще правда более широкая, так сказать, со сложностями, противоречиями, с человеческими характерами. Короче, решено показать эту ленту сначала вашему комбинатскому активу. Проверим факты на месте. Это не «Фитиль», а наша школа. Поговорим о том, какие еще имеются трудности и как их ликвидировать. Вы согласны, Алексей Платонович?
— Пусть и Невирко скажет слово.
— В первую очередь! И Гурский, и вы, — Фомичев одобрительно улыбнулся. Он выдержал небольшую паузу, лицо его стало строже, видимо, в мыслях уже перешел к другому и подыскивал нужные слова, чтобы продолжить разговор. Тяжело оперся локтями о стол, и Найда в этой его новой позе почувствовал что-то тревожное. Так начинают обычно трудный разговор.
— Теперь, Алексей Платонович… есть для вас интересная новость.
Фомичев встал из-за стола, достал сигареты и, чуть приоткрыв окно, сел на стул против Найды. Немного подумав, заговорил о прошлом. Собственно, о военном прошлом. Сам он — круглый сирота, родители погибли в партизанах, и его спасли буквально чудом: на последнем самолете вывезли из окруженного немцами леса. Он знает, что такое война, и очень ценит военные заслуги товарища Найды.
Алексей Платонович внимательно слушал, глядя на красивое, смуглое от загара лицо собеседника, на ровный пробор в темных волосах, на светло-карие глаза, и думал, что для людей младшего поколения война, верно, по-настоящему не ощущается такой, какой она была, какой знал ее он. Он-то помнил немецкие светло-синие мундиры, помнил тяжесть фашистского сапога, падал с кайлом в руках в темном карьере, падал и снова поднимался, ибо каждую секунду мог получить пулю в спину или удар прикладом по затылку, после такого удара редко кто поднимался на ноги. Ему было и обидно и грустно, и он вдруг подумал, что военное поколение — особенное, всех участников войны надо бы собрать вместе, расспросить каждого подробно, в душу заглянуть и все это описать.
