— Вы знаете, что вас все любят.
— Если все, значит — никто, Петя. Вот, например, вы меня не любите, потому что у вас есть Майя, — опять неожиданно для себя выпалила девушка.
— Шутите такими вещами… — пробормотал Петр, опустив голову и уловив в тоне Полины новые и почему-то взволновавшие его нотки.
Полина села напротив Петра, ее глаза стали похожи на два озерца.
— Вы тоже шутите, Петр Онуфриевич. Водили меня на свою верхотуру, жаловались на свою Майечку и вдруг — пропали! Скажите, зачем пришли? У меня дел по горло. — И тут же застыдилась своего раздраженного тона. — Может, поужинаете?
— Нет, дайте только воды, — сказал он пересохшими губами.
Она дала ему стакан с водой. Пил с жадностью, но небольшими глотками, и она замечала, как он постепенно успокаивается. Взгляд стал, как прежде, живым, открытым и доверчивым. Еще тогда он запал ей в душу. Петр поставил стакан, вздохнул и, глядя прямо в темно-янтарные глаза Полины, через силу улыбнулся:
— Беда у меня.
Эти слова прозвучали как-то неубедительно, да и не хотелось Полине верить, что у такого крепкого, уверенного в себе парня могла случиться какая-то беда.
— Послушаю, если расскажете, — сказала девушка, внимательно вглядываясь в мужественное, волевое лицо Петра.
— Ты хорошо помнишь вечер на верхотуре? Транзистор, холодина, ветрище, голые панельные стены, сумасшедший Виталик со своим магнитофоном и неугомонная Ванда, которая готова была танцевать хоть до утра. А потом пришел… то есть ты позвала Алексея Платоновича, и он выручил нас из беды. Меня выручил, а ты ушла. — Он с товарищеской доверчивостью перешел на «ты». — Припомни: может, я позволил себе что-то нехорошее? Может, как-то вел себя неприлично?
Он как будто не спрашивал, а слегка иронизировал над собой, одновременно за что-то сердился на нее.
— Ну? — склонился он вперед, и лицо его стало отчужденным.
— Весь вечер плакался… — заговорила Поля не без язвительности, — плакался, что Майя Гурская тебя разлюбила. Помню: был такой несчастный, несчастный! Даже стало жаль тебя.
— Значит, ты меня слушала…
— Слушала. И мне хотелось плакать. Вот, думаю, бессовестный! За девушку меня не считает.
— Поля, — поспешно проговорил Петр, — когда-нибудь ты поймешь, что все это неправда.
— Мне ничего не нужно понимать. Ты слишком долго и скучно говорил.
Невирко тяжело положил на стол руку, будто припечатал какой-то окончательный свой приговор.
— Итак, Виталий и Ванда танцевали. Мы с тобой стояли у окна. Ты страшно замерзла, но танцевать не хотела.
