По крайней мере, мы могли утешить себя тем, что наша улица и так в зоне гетто, так что нам не придется искать другую квартиру. Евреям, жившим за пределами этой области, не повезло. В последние недели октября им пришлось платить заоблачные суммы в качестве задатка и искать новую крышу над головой. Самые удачливые нашли свободные комнаты на Сенной улице, которой предстояло стать Елисейскими полями гетто, или переехали в её окрестности. Прочие были обречены на убогие норы на печально известных улицах Генся, Смоча и Заменгофа, где с незапамятных времён обитал еврейский пролетариат.
Ворота гетто закрылись 15 ноября. В тот вечер у меня были дела на дальнем конце Сенной улицы, недалеко от Желязной. Моросил дождь, но всё ещё было необычно тепло для этого времени года. Тёмные улицы были полны фигур с белыми нарукавными повязками. Все они были крайне возбуждены и метались во все стороны, словно звери, посаженные в клетку и ещё не привыкшие к ней. Женщины причитали, дети плакали от страха, взгромоздившись между домами на горы тряпья, постепенно намокавшего и пачкавшегося от уличной грязи. Это были еврейские семьи, насильно загнанные за стены гетто в последний момент, без надежды найти приют. Полмиллиона человек искали, где приклонить голову, в перенаселённой и без того части города, где едва хватало места на сто тысяч.
Взглянув на тёмную улицу, я увидел прожекторы, освещающие деревянную решётку, которой раньше здесь не было, – ворота гетто, за которыми жили свободные люди, – без ограничений, просторно, в той же самой Варшаве. Но отныне ни один еврей не мог пройти через эти ворота.
В какой-то момент кто-то взял меня за руку. Это был один из друзей моего отца, тоже музыкант и, как и мой отец, человек жизнерадостный и дружелюбный.
– Ну и что теперь? – спросил он с нервным смешком, обведя рукой толпы народа, грязные стены домов, мокрые от дождя, и видневшиеся вдали стены и ворота гетто.
– Что теперь? – ответил я. – Они хотят покончить с нами.
Но старик не разделял моего мнения – или не хотел разделять. Он вновь усмехнулся, немного наигранно, похлопал меня по плечу и воскликнул:
– О, не волнуйся!
Он взял меня за пуговицу пальто, приблизил своё румяное лицо к моему и сказал то ли с искренним, то ли с деланым убеждением:
– Скоро они нас выпустят. Пусть только Америка узнает.
6. Танцы на улице Хлодной
Сейчас, когда я оглядываюсь на другие, более ужасные воспоминания, на опыт жизни в Варшавском гетто с ноября 1940 по июль 1942 года, почти двухлетний период сливается в единый образ, словно всё это длилось лишь один день. Как бы я ни старался, я не могу разделить это время на меньшие отрезки, которые внесли бы какой-то хронологический порядок, как обычно бывает, когда пишешь дневник.
